Одинокому везде пустыня

Да, она перепугалась. Ей вдруг почудилось, что она проболталась ему насчет своего отца адмирала. Может быть, ночью, в пылу объятий и откровений? Или когда?

–  Что-то я дергаюсь ни с того ни с сего, - как можно равнодушнее сказала Сашенька, - что-то со мной нервическое.
– И она попыталась засмеяться. Получилось не очень искренне, и эта первая фальшь льдинкой проскользнула между ними и на какой-то миг как бы оторвала, отодвинула их души друг от друга.

–  Ладно, - сказал Адам, - не буду допытывыться. Всему свое время, захочешь - скажешь.

–  Конечно, - согласилась Сашенька, благодарно прильнув к нему.
– Боже, какой ты умный…

–  Еще бы, - лукаво ухмыльнулся Адам, - умней меня только поп-толоконный лоб! Я - человек, разумеется, не глупый, но весьма заурядный, ты это учти на будущее.

–  Учту… Господи, когда кончится эта проклятая война, какая замечательная начнется у нас жизнь!

–  Не думаю. Вообрази, сколько будет разрухи, вдов, сирот. И опять эти болотные хмыри повылезают из своих тыловых нор, так что война еще покажется волей вольною. А народ наш и без того надорвался. Война нас как раз поддержит, возвысит - и в собственных глазах, и перед всем миром. Войну мы выиграем. Но народу не станет легче, чем было до войны. Если, конечно, не переменится власть, а она не переменится еще долго.

–  Куда ж ей меняться?

–  Куда? А откуда пришли,туда и вернемся, только без царя…

–  Без царя в голове?
– ехидно переспросила Сашенька.

–  Может, и так, кто знает…

–  Странно, как странно, - задумчиво сказала Сашенька и первый раз пошла ва-банк: - Вы будто сговорились с моей мамой…

–  Значит, она умная женщина. В таком случае я трижды рад, что женился на тебе. А я, признаться, все это говорю со слов отца, он у меня стратег, до сих пор рассуждает, что было бы, если бы… Если бы Брусилова не бросили, если бы вместо Керенского был другой и т.д., и т.п. Но в нашу победу верит свято, с первого дня войны… Он мне еще двадцать второго июня сказал: "Куда они опять полезли? Их же Бисмарк специально предупреждал: Германии нельзя воевать с Россией!" - Адам говорил все это вроде бы весело, а в глазах его опять были только печаль и отрешенность от мира.

–  Какие у тебя красивые, какие странные глаза, Адась!

–  Я знаю. Моя мама тоже всегда говорила: "В твоих глазах вся печаль многострадальной Польши и вся ваша пшецкая[2] спесь".

–  Спесь?

–  Да, я спесивый.

–  Нет, ты гордый.

–  Спесивый, спесивый, я за это сам себя ненавижу! Иной раз на ровном месте надуюсь, как индюк!

–  Что-то не замечала.

–  Случая не было… А ты умеешь готовить?
– спросил вдруг Адам.

–  Думаю, что умею, - горделиво ответила Сашенька.
– Во всяком случае, я сызмальства училась у мамы, а моя мамочка готовит изумительно! У нее такие борщи…

–  Очень надеюсь их отведать. А моя мама говорит, что женщины, которые не умеют готовить и вести дом, - это не женщины, а лахудры!

–  Да ты что?!
– Сашенька расхохоталась от всей души.
– И моя мама точно так говорит. Лахудра - ее любимое словечко.

–  Значит, старушкам будет о чем посудачить. Ничто так не сближает, как единство суждений о недостатках других людей.

–  А ты у меня философ, прямо Монтень!

–  Мадам, вы и Монтеня читали? Вот это фрукт… Ну и медсестричку прислали к нам из Москвы!

–  Это все случайно, - смутилась Сашенька.
– Однажды на нашу помойку во дворе выбросили из бывшей профессорской квартиры библиотеку - новые жильцы выбросили. Я еще совсем маленькая была, во втором классе. А мы с мамой не поленились и перетаскали все книжки к себе в пристройку и сложили в огромный деревянный ларь… Там раньше ведра, метлы, тряпки лежали, а в общем он пустовал. И потом я всю жизнь таскала оттуда книжечки и глотала их одну за другой. А Монтень пишет очень понятно, так что чего ты удивляешься? Он просто пишет… И медсестричка поймет…

–  Еще бы: "Кто ясно мыслит - ясно излагает". Ты моя родная душа!
– Он поцеловал ее в висок.

–  А ты моя!
– откликнулась Сашенька.
– Я верю в бессмертие души, а ты?

–  Хотелось бы, - сказал Адам, - сейчас, на войне, как никогда хотелось бы… Лет с тринадцати до пятнадцати я очень остро переживал, что умру, мне это казалось ужасным, а жизнь бессмысленной, оскорбительной суетой. Помню, учитель читает мне очередную мораль, а я смотрю на него и думаю: "Так, дорогой, и что будет с твоим черепом уже через неделю после того, как тебя закопают, а?" В чем он мог меня убедить, бедный учитель? Чем пронять? А потом, в юности, что-то в моей душе сдвинулось, закрылась какая-то заслонка и перестал тянуть этот леденящий холодок неминуемой смерти. С каждым днем жизнь набирала обороты, и как-то само собой меня затягивало в реальность бытия. А в мединституте, и не где-нибудь, а на занятиях в морге, я окончательно поверил в бессмертие души. "Нет!

– сказал я себе.
– Нет, Адам, не может быть, что смердящий тлен и вот это все, плавающее в формалине, вот эти бурые куски, и кости, и сухожилия, - вот это все и есть единственное, что останется от человека. Нет! Нет! И нет!" Так я решил и так считаю до сих пор. Я взял на веру! Да… С тех пор мне стало гораздо легче жить, забрезжил какой-то смысл всего сущего. Это никто не проверил. Никто не вернулся оттуда? Ну и что… Но ведь никто и не опротестовал, правда?

–  Правда, - согласилась Сашенька.
– Я думаю примерно так же, как и ты. Мы много говорили об этом с мамой. А вселенская тоска, о которой ты рассказывал, у меня началась лет в восемь и была лет до десяти, а то и до одиннадцати. По вечерам мама уходила мыть подъезды за доплату. У нас в доме было пять подъездов, большой дом - часть подъездов она мыла утром, а часть вечером. Она, бывало, укладывала меня спать, у меня был такой узенький топчанчик, я его очень любила, а еще больше, конечно, любила спать с мамой на широкой железной кровати, но во сне я брыкалась, и мама приучала меня спать на топчанчике. Так вот, уложит она меня, замкнет дверь на ключ и уйдет со своими ведрами-швабрами, а я лежу и потихонечку плачу, горько так плачу, что все будет, а меня не будет и как это так - меня не будет? Почему?! А у нас еще окошко в потолке и при ясном небе звезды видно, а при полной луне вообще жуть! Луна будет, звезды будут, кочегарка будет, даже топчанчик, на котором я лежу, может, будет, а я нет? Я… я… я… не буду, а по улицам так же будут ходить трамваи и так же звенеть, и двери в подъездах нашего дома будут так же громко хлопать… Нет, я не могла с этим согласиться! А потом, как и ты, свыклась. Правда, мама водила меня в церковь, у нас в Москве недалеко Елоховский собор, его не закрывали, в соборе я чувствовала себя хорошо, умиротворенно. Мама и другие женщины убирали там бесплатно, и я помогала маме. Там крестили Пушкина. А теперь я сама крестная мама. У медсестрички Нади и у нашего хирурга Карена родился сын Артем, и я его крестила.

–  А ты смелая, - сказал Адам.

–  Какая есть, - потупилась Сашенька. Ей были приятны эти слова Адама, ей вообще очень хотелось, чтобы он ее хвалил, ей это так нравилось… Хотя он и не скупился на похвалы и восторги, ей все было мало!
– Сегодня такая тишь, ни гула орудий, ни бомб не слышно.

–  Наверное, у немцев какой-то праздник, они любят праздники. Работа в праздник - для них больше, чем грех: это подрывает их самое святое - "орднунг", порядок, - ответил Адам, покусывая былинку.

–  Боже, куда мы забрели? Наш госпиталь еле виден, верней, перелесок, в котором он замаскирован. Ну что, назад?
– спросила Сашенька.

–  Пожалуй, - кивнул Адам.
– А ты не устала?

–  Немножко есть.

–  Тогда отдохнем. Я сейчас нарву травы, сделаем мягкую подстилку и поваляемся в чистом поле. Идет?

–  Идет!
– согласилась Сашенька, и они быстренько в четыре руки надергали высокой жухлой травы, наломали кустов полыни и устроили на небольшом пригорке такое славное ложе, что, опустившись на него, они забыли обо всем…

Потом Адам и Сашенька еще долго лежали на спине и смотрели в небо. Они лежали молча, глядели на светлые перистые облака, проплывающие в вышине, и каждый думал о своем.

–  Ты о чем думаешь?
– спросила Сашенька.

–  Трудно сказать… Как-то так, всё вместе… Вспомнил свой дом, маму, как сидит она под настольной лампой за тетрадками, разбирает каракули. Она ведь у меня учительница русского языка и литературы.

–  Ты говорил, я помню.

–  Смотрю в небо, а в памяти мелькают аулы, где врачевал. Помнишь, я упоминал аул Согратль?