Одиссея. В прозаическом переложении Лоуренса Аравийского
Шрифт:
«Лишь успел я это вымолвить, как из глубин безжалостного сердца пришел ответ:
— Сэр Странник, ты либо очень прост, либо из слишком дальнего далека прибыл, коль заклинаешь меня бояться богов и не гневить их. Мы — циклопы, мы их больше, и ничуть не внимаем ни Зевесу с эгидой, ни другому блаженному богу. Если бы я пощадил тебя и твоих друзей, то не для того, чтобы отвратить ярость Зевеса, но лишь по зову сердца, склонного к милости. А сейчас скажи мне, где вы поставили на прикол ваше прочное судно — на дальнем берегу или на ближнем? Я хочу знать.
«Такими словами он пытался поймать меня в силки, но моему острому уму его мошенничество было очевидно. И я ответил обманом на обман:
— Мой корабль сокрушил Потрясатель земли, Посейдон. Он понес судно на мыс на самом краю вашей земли и бросил прямо на рифы: так пригнал нас ветер из открытого моря. Лишь я с этой горсткою спасся.
«Его
«Дерзким сердцем я прикидывал: не подкрасться ли, выхватить острый меч, висевший у меня на боку, и пронзить его тело, для надежности нащупав пальцами уязвимое место меж ребер, под сердцем и над печенью. Но поразмыслив, я сдержал удар, ибо им я окончательно скрепил бы наш рок: крепости наших мышц не хватило бы откатить огромную скалу, которой он запер выход из пещеры. Всю ночь мы стенали от горя, ожидая Зари. А когда она засияла, великан проснулся, разжег костер, подоил скот по порядку, и подложил сосунков под маток. Окончив свой хлопотливый промысел, он схватил еще двоих из нас, и они стали его дневным пайком. Затем он погнал свой гладкий скот из пещеры, так же легко отодвинув огромный заслон и задвинув его, как мы щелкаем крышкой колчана. Лихо улюлюкая скоту, циклоп погнал стадо в холмы, оставив меня в заточении строить ему в уме погибельные козни. Я искал способа сквитаться с чудовищем, как только Афина услышит мою молитву и предоставит мне подходящую оказию.
«Из всех моих замыслов я остановился на следующем. В овечьем загоне стояла огромная дубина Циклопа, а точнее — свежий ствол маслины, из которого он собирался сделать себе посох, как просохнет. Мы же равняли его с мачтой двадцативесельного черного корабля, эдакого широкопалубного купца дальнего плаванья — таким он был длинным и толстым. Я оседлал его, отхватил саженный кусок и передал своим товарищам, призывая заточить его. Они обстрогали его довольно ровно, а я подсобил им заострить конец. Затем я взял его и вращал в пылающем костре, пока острие не спеклось, как твердый уголь. Мы спрятали его под овечьим пометом, лежавшим грудами повсюду в пещере. Напоследок я приказал своим людям бросить жребий, кому выпадет отчаянная задача помочь мне поднять кол и засадить ему в глаз, когда тяжкий сон уложит великана. Удачный жребий послал мне как раз тех четверых, которых я бы выбрал и с открытыми глазами. Себя я назначил пятым.
«Циклоп вернулся под вечер, гоня свои долгорунные стада, и прямо вогнал их всех под широкие своды пещеры, всю эту массу жира и шерсти, ни одного не оставив на внешнем дворе. Было ли у него что на уме, или один из богов так провидел? Затем он поднял огромный дверной камень и втиснул его на место перед тем, как усесться за дойку. Вновь брал он по очереди каждую овечку и шумливую дойную козу, а потом подкладывал под них сосунков. Споро он ладил со своими домашними обязанностями, а управившись, схватил еще двоих из нас и поужинал ими. Я подошел к великану с хмельной чашей темного вина в руке и подал ему, говоря:
— Циклоп, поди запей ужин из человечины людским вином, убедись, сколь сладостное зелье хранилось на нашем судне. Я принес его тебе в надежде, что ты явишь сострадание и поможешь нам добраться домой; но твоя немудрость превосходит наше разумение. Грешник, да можешь ли ты рассчитывать, что другие европейцы посетят тебя, когда ты так неучтиво с нами обошелся?
«Он взял чашу и выпил. Ярая радость восстала в нем от сладости зелья, и он потребовал еще одну чашу, говоря:
— Долей-ка мне от души, Странник, и живо назови свое имя, и я преподнесу тебе гостевой дар, что согреет твое сердце. И впрямь, наша тучная почва рожает полные лозы циклопам, и влага небес умножает их плод, но этот настой — чистые нектар и амброзия.
«Так он провозгласил, и я сразу налил ему вторую чашу искристого вина, а затем и еще одну. И так он по дурости хлопнул три полные чары. Винные пары затянули его циклопическую смекалку, а я повел с ним игру медовой льстивой речью.
— Циклоп, ты спросил меня о моем мирском имени. Я открою его тебе во всеуслышанье, а ты уж дай мне обещанный гостевой дар. Имя мне — Никто[53]: так меня звали
отец с матерью, так зовут и друзья, — сказал я, и он ответил жестокосердо:— Я съем тебя, Никто, последним, после всех твоих друзей. Их сперва — вот он, твой навар.
«Он растянулся во всю длину брюхом кверху на земле, уронив жирную шею набок, и сон, покоряющий всех людей, покорил и его. Тяжело выблевал он весь груз вина и ошметки человечины, плавающие в вине, вырвались с клекотом из его глотки. Я засадил наш кол глубоко в уголья костра, чтобы он раскалился, и приободрил товарищей удалой речью, чтоб они не терялись от страха. Вскоре оливковый кол, хоть и полный соков, почти заполыхал устрашающим огненным свечением. Я выхватил его из огня с помощью моих людей. Некий вышний дух вдохнул в нас безумное мужество, и оно дало силы ринуться с этим гигантским копьем и вонзить его острие прямо в глаз великана. Я навалился на него всем весом, чтобы оно пробурило себе путь до упора. Как корабел сверлит буравом доски с помощью ремня из кожи, который его подмастерья тянут вниз туда и сюда, так и мы удерживали пылающий заточенный кол в его глазу и крутили его, пока кипящая кровь не забурлила вкруг огненного столпа. Ресницы и веки скукожились и засмердели при разрыве поглощенного горением яблока: поистине, самые корни глаза рассыпались в пламени. Как кузнец погружает в холодную воду лезвие секиры и оно сердито шипит (так обрабатывают железо, и прочность его — от закалки), так и его глаз зашипел вкруг оливкового кола. Он испустил дикий рев, загрохотавший по стенкам грота, и мы в ужасе заметались пред ним. Он выкорчевал деревянный кол из глаза, и тот вышел, весь облепленный кровавыми сгустками и засыхающей кровью. Сводящая с ума боль заставила его выронить кол из рук и истошно завопить, сзывая прочих циклопов, живших неподалеку в своих вертепах на обдуваемых ветрами холмах.
«Те услыхали его крик и стянулись к закрытой пещере, спрашивая, что за беда приключилась.
— Никак, занедужил ты, Полифем, коль рычишь посреди божественной ночи и мешаешь нам спать? Или кто-нибудь из смертных отбирает у тебя стада или губит тебя мощью рук или обманом?
«Великан Полифем заорал им в ответ из пещеры:
— Друзья, кто меня губит обманом? Никто. Силой меня Никто не взял бы.
«На это они отрезали в ответ:
— Если ты один и никто не нападает на тебя, боль твоя — неизбежная пагуба, посланная Зевесом. Обратись же с мольбою к своему отцу, царю Посейдону.
«Они разошлись, а мое ретивое ликовало, что я смог провести их своей прекрасной хитроумной уловкой с обманным именем. Циклоп же стенал в запредельных муках. Он щупал руками вокруг, пока не нашел и не отвалил камень у входа[54]. Затем он уселся у зева пещеры, растопырив пальцы, чтобы поймать тех, кто попытается улизнуть вместе с овцами. Таким уж дураком он меня считал: а я ломал голову, как бы выбраться и спасти себя и товарищей от погибели, ибо мы были и впрямь в пасти у смерти. Много планов и мыслей я перебрал, чтоб жизнь сберечь, но лучшим в конце концов я счел следующий ход. Некоторые бараны были рослой породы, огромные тонкорунные чудные звери почти пурпурного отлива шерсти. Я бесшумно связывал их по три поперек гибкими лыками, которыми была оплетена лежанка злого чудища. К среднему барану я привязывал человека, а бараны по бокам ограждали его от раскрытия. Выходило по три барана на каждого матроса, а для меня оставался вожак стада. Я схватил его, забился под его мохнатое брюхо и собравшись с непреклонным мужеством, повис лицом кверху, обвив руки густым руном. Так мы ждали Зари с великим содроганием.
«Чуть зарделось, бараны устремились на пастбище, но овцы еще крутились в своих загонах недоенные, с раздутыми от молока сосцами, и горестно поблеивали. Их владетель, вне себя от страшной боли, ощупывал спины проходивших мимо баранов. Тугодум и не подозревал, что под их рунистыми боками были привязаны люди. Последним на выход пошел вожак, напряженно ступая под объединенным весом шерсти и моим, весом строителя тонких козней. Мощный Полифем погладил его и сказал:
— Милый баран, почему ты последним во стаде выходишь наружу? Доселе ты не отставал от других, но первым вольно вышагивал по ниве, щипал клевер и первым мчался к горным ручьям на водопой. По вечерам, когда наступало время вернуться, ты первым поворачивал домой. А тут ты приходишь последним! Чуешь ли ты, что твой повелитель утратил зренье, что меня ослепил этот злодей с его жульнической командой, обессилив меня своим вином, этот Никто, который, клянусь, еще не улизнул от смерти? Если бы только ты мог чувствовать как я, и владел бы даром речи, ты бы сказал мне, где он затаился от моего гнева. Как бы я расшиб его мозги оземь и разбрызгал по всей пещере, чтобы облегчить сердце от мук, причиненных этим ничтожным Никто!