Одлян, или Воздух свободы

– Открой-ка вот эту,— сказал он сержанту. Сержант открыл купе малолеток.

– Петров, пошли со мной.

Лейтенант завел Глаза в служебное помещение.

– Ты зачем забрал у ребят вещи?

– Какие вещи?

– Я все знаю. Пока ты был в туалете, они мне рассказали.

– У меня и вещей-то никаких нет.

– Ладно, не гони мне тюльку. Хочешь, я сейчас вскрою твое дело и напишу рапорт, что ты ограбил ребят? Сидишь за это и этим же здесь занимаешься. Мало тебе восьми лет?

– Да не грабил я никого.

– Куда девал свитера? Взрослым передал?

– Ничего я не брал и ничего не передавал.

Начальник конвоя требовать вещи у Глаза не стал, через несколько минут — Тюмень.

В купе Глаз закурил и не сказал пацанам ни слова. Это было невиданное дело, чтоб малолетки пожаловались.

В Тюмени, когда заключенных выводили из «столыпина», конвойный сказал:

– Побоялись они тебя, а надо было перед выходом дать тебе как следует. Что ж ты своих же и грабишь?

– Ты мне мораль не читай,— сказал конвойному Глаз,— я в ней не нуждаюсь.

Сержант выводил Глаза из вагона последним. «Воронок» на этот раз подогнали к самым дверям вагона. На переходе из вагона в «воронок» Глаз получил от конвойного сильный удар в задницу кованым сапогом. «Вот тебе»,— услышал он вслед. Удар рантом сапога попал Глазу в копчик. Боль пронзила ему поясницу. Но он сдержал себя — не заорал. Нельзя показать конвойному, что тебе больно.

– Ударил он тебя? — спросил крытник, который принимал от Глаза вещи.

Глаз мотнул головой и еле выдавил:

– В копчик.

Взросляки заматерились: конвой пнул малолетку.

– Ничего, Глаз, терпи,— говорил в «воронке» крытник в зеленой болоньевой куртке. Это он принимал вещи от Глаза.— Придет время — и ты попьешь у них крови. И за нас тоже. Шакалы! — И крытник покрыл конвой трехэтажным матом.— Меня кличут Василек.— Он протянул Глазу руку.— Ты молодец. Мы-то сразу кишки спрятали. Чтоб тебя не подвести. Да они у нас и не стали бы спрашивать. Возиться с нами у них времени не было. Но ничего, все кончилось хорошо.

– Я у пацанов полный кешель набил. А они забрали, когда я на оправку ушел. Сучары какие-то, вот падлы.

В боксике Василек отдал Глазу свою болоньевую куртку. Она была такая же, какую себе взял Томилец. О радость — носить такую куртку. Глаз расхаживал в ней по боксику, сунув руки в карманы.

Крытникам Глаз нравился. Они видели, что парню по кличке Глаз уготована такая же судьба, как и им: сидеть. В семнадцать — две судимости. Срок — восемь. А там, может, еще добавят. И пройдут у него лучшие годы в тюрьмах и лагерях. И отсидел он уже около двух. Да, лихо начало.

Дежурный по тюрьме, увидев Глаза, улыбнулся:

– Тебя же в колонию отправляли, а ты опять к нам?

– Нет мне жизни без вас. Сказали, езжай назад. Сидеть буду в тюрьме до конца срока.

Лейтенант опять улыбнулся.

В бане Сиплый тоже заулыбался, увидев Глаза:

– Обратно к нам?

– А как же! Соскучился по вас — и вернулся.

Для тюрьмы Глаз был свой. Даже начальство, когда он приходил с этапа, ему улыбалось.

24

Глаза посадили в ту же камеру. Половина зеков — новички. Он поздоровался за руку со знакомыми и остановился возле Кости Кобзева. И вновь тюрьма их скрестила.

В камере стало весело. Глаз задавал тон.

У Кости и Кобзева валом харчей. Глаз думал, что он пригласит погужеваться, но Костя, когда ел, даже не смотрел в его сторону.

В камеру Глаз пронес куртку. Сосед по шконке, молодой мужчина сказал:

– Отдай мне. Я через год освобождаюсь. Взамен дать нечего, есть только пятерка. Ты на этапе себе раздобудешь.

Глаз отдал куртку, взял пять рублей и курканул.

На следующий день Глаз написал домой письмо. Он просил мать приехать на свиданку. Скоро отправят на этап. Надо повидаться. Неизвестно, куда запрут. Но в этот же день он попал в шизо. В двадцатку. Эта камера на первом этаже служила штрафным изолятором для малолеток.

Он расхаживал по камере, впервые ругая себя, что попал в шизо. «Ведь должна приехать мать. А я здесь. Но ничего. Пока дойдет письмо да пока она собирается, и пройдут пять суток».

В окне не было стекол: летом из-за жары их разбили. Сейчас стояла осень, и холодный ветер гулял по камере.

Глаз принялся за приседания.

И победил холод.

Его подняли в камеру, и он сутки отсыпался, а вечером поддержал спор: просуществует ли город без деревни? Это был вечный тюремный спор, и Глаз вышел на середину камеры.

– Город без деревни подохнет. Вы всех кошек и собак пожрете.

– Кошки будут ловить мышей, а собаки сторожить. Мы будем выращивать коров, свиней, кроликов, да все, что и в деревне, — сказал Рома Хуса (а на свободе — Хозяин Мыса) — ему за мокряк дали пятнадцать.

– А где вы корм возьмете? — возразил деревенский.

– Как где? Для свиней пищевых отходов хватит. Кролики зелень будут жрать — ее полно, коровам в черте города будем косить сено,— ответил Рома Хуса.

Камера разделилась. Деревенские говорили: город без деревни не проживет, городские, — а их было большинство, прижимали деревенских, криками затыкая глотки. Костя Кобзев был на стороне городских.

Пришел этап с Севера, и в камеру бросили новичков. Один из них по кличке Танкист. О нем Глаз да и вся тюрьма уже слыхали. Жил он в одном из северных районов Тюменской области и работал на лесоповале на гусеничном «ЭТС». Как-то после получки он напился пьяный, и его забрали в медвытрезвитель. Утром отпустили. Но зарплату, и притом приличную — около пятисот рублей,— менты ему не вернули. На его требование отдать деньги ответили: «У тебя с собой было около сорока рублей».

Работяга затаил злобу на ментов. Однажды, подвыпив после работы, он ехал на «ЭТС» в поселок. Впереди на мотоцикле с коляской пилили два милиционера. И он погнался за ними. Дорога была плохая, и он быстро догнал мотоцикл. Менты из мотоцикла выпрыгнули, и он, проехав по нему, понесся к райотделу. Около него стоял милицейский «ГАЗ-69», и он и его раздавил. Затем, дав газу, он залетел по крыльцу в здание милиции, вышиб двери и косяки, и «ЭТС» заглох. Когда Танкист из него вылезал, то дежурный ударил его кирпичом по голове, и он потерял сознание. Танкисту за такое преступление дали двенадцать лет, из них два года крытки. Он был молодой, лет около тридцати, симпатичный и до невозможности спокойный.