Одна маленькая ошибка

Он говорит совершенно серьезно, безо всяких шуток.

– Хватит уже с нас безумных выходок, Джек. Мы давно не подростки.

– Да, мы выросли. Но если вдуматься, чем твоя нынешняя жизнь отличается от твоей жизни тогда?

Я заливаюсь краской от злости и унижения.

– Да пошел ты! – Стряхнув его руки, я направляюсь прочь. Джек не отстает, благо ноги у него длинные и шаги, соответственно, широкие.

– Когда твои родичи узнают, что ты их обманула, ты потеряешь всё, и их в том числе. А если послушаешься меня, получишь всё.

Я замедляю шаг. Лес вокруг как будто сжимается, и весь этот зеленый простор начинает казаться не шире гроба. Джек прав. Я и сама это понимаю. И останавливаюсь.

– А как же мои родители?

– Несколько дней переживаний в обмен на шанс всей жизни. Всего несколько дней. Они же не найдут твой труп в озере на самом деле.

– Они за эти несколько дней с ума сойдут. Я не могу так с ними поступить. И не буду.

– Всю свою жизнь ты чувствовала себя квадратной плиткой, пытающейся втиснуться в круглую выемку своей семьи. Все, что волнует твоих родителей, – это Ада, ее дом и ее муж, иными словами, то, чем можно демонстративно потрясти перед носом у знакомых. И им совершенно наплевать на тебя и твои амбиции, потому что тобой нельзя похвастаться.

Джек меня просто-таки без ножа режет, озвучивая все мои глубинные переживания. Я невольно съеживаюсь, но вместо того, чтобы признать его правоту и подтвердить собственную ничтожность, иду в атаку:

– Господи, Джек, не у всех в семье такие отношения, какие были у вас с Джеффри! – Слова вылетают изо рта, как брызги яда, и я моментально жалею об этом.

С Джека мигом слетает маска самоуверенности, и он снова превращается в маленького мальчика, которому нужно, чтобы его хоть кто-нибудь любил. Но сказанного не воротишь. В этом самая большая опасность слов: как только они вылетают наружу, ты уже не властен над ними. Они повисают, как вишни на ветках, кислые или сладкие, неважно – рано или поздно их кто-нибудь сорвет и проглотит.

Джек прокашливается.

– Я понимаю, насколько тебе грустно это слышать, Элоди, но твои родные не любят тебя так, как Аду. Просто не любят. – Он смотрит мне прямо в глаза, искренне, грустно и зло. – Первенца всегда ценят больше.

Он совершенно прав, и от этого еще больнее. Но даже так я не могу решиться на предложенный им план.

– Я должна вернуться.

– Если вернешься прямо сейчас, сломаешь всю свою жизнь. И мою тоже.

Я качаю головой.

– Если ты сейчас вернешься, меня арестуют.

– Нет.

– Ложный плен, соучастие в похищении.

– Нет, – повторяю я, в глубине души подозревая, что друг прав.

– Ты пропустила семейный обед, намеченный на воскресенье. Про твое исчезновение уже сообщили в полицию, и та начала поиски. Если вернешься сейчас и расскажешь, как все было на самом деле, получится, что я напрасно испортил себе жизнь.

– Я тебя не просила об этом.

– Но все уже произошло. Я пытаюсь помочь тебе. Помочь добиться всего, о чем ты столько лет мечтала. Если ты вернешься в Кроссхэвен сегодня, то придется рассказать полиции правду, и тогда меня арестуют. Если вернешься через неделю или две, мы сможем рассказать нужную историю – про человека в маске, про хижину в лесу, про то, как ты сбежала при первой возможности, – и меня не арестуют, а ты получишь свой контракт. А про то, что у тебя его изначально не было, никому знать не обязательно. Элоди… – Джек страдальчески кривится, словно мое имя жжет ему рот. – Пожалуйста.

Я понимаю, что не могу больше спорить с ним.

– Все уверены, что «Харриерс» собирается выпускать мой любовный роман.

– А ты скажи, что криминальная история оказалась более интересной для публики.

У Джека трясутся руки. Ему страшно. Он думал, что помогает мне, что он прилетел с небес и спас меня, как эдакий ангел, которого он сам так и не дождался.

– Извини. – Он прижимается лбом к моему лбу, и все, что я вижу, – его бездонно-голубые глаза. И понимаю, как должна поступить.

После

Глава четырнадцатая

Шестой день после исчезновения

Адалин Арчер

Я уже сто лет никому не писала писем. С тех самых пор, как мы были детьми, – помнишь, Элоди, как однажды летом мама заставила нас написать письмо канадским родственникам? Прошло уже немало времени с того дня, как я в последний раз ощущала вес ручки в пальцах и слышала, как она шуршит по бумаге. Понятия не имею, о чем тебе рассказать. С чего бы начать…

Я сегодня снова приходила к твоему дому, постояла на противоположной стороне улицы. Там теперь «место преступления», все затянуто бело-голубыми полицейскими ленточками. Хотя тебя нет уже без малого неделю, а полиция и криминалисты облазили окрестности вдоль и поперек, в палисаднике все равно дежурит констебль. Твою фотографию во всех новостях показывают – и ты бы разозлилась, увидев, какую они выбрали. Это снимок с моего предсвадебного ужина, помнишь такой? Ты улыбаешься, но фото сделано с неудачного ракурса, слева, а ты всегда говорила, что у тебя с левой стороны лоб странно выглядит, хотя это совершенно не так. Я вообще не понимаю, как тебя можно неудачно сфотографировать.

Ладно, проехали. Я сама не знаю, зачем продолжаю ходить к твоему дому. Мне прекрасно известно, что внутри разгромленная спальня. Когда ты не явилась на обед, мама очень расстроилась, но нашла, чем оправдать твой поступок, – дескать, ты или над редактурой засиделась, или неожиданно вспомнила, что у тебя смена в «Кружке», – но я все равно разозлилась. Подумала еще: Элоди в своем репертуаре, что хочет, то и делает.

Я заказала нам с мамой на десерт шоколадно-апельсиновый торт, твой любимый, и, хотя стараюсь есть поменьше сладкого, все равно слопала торт до последней крошки, тебе назло, хоть и понимала, что потом придется на пробежку вечером выйти, чтобы куда-то деть все эти калории. А потом мы поехали к тебе – книга не книга, нельзя же заставлять людей целый час ждать тебя в ресторане.

Мама первой заметила, что входная дверь приоткрыта. Я уже собиралась кулаком постучать, но тут мама потянула за ручку, и дверь открылась. Прямо как в фильме ужасов, медленно и со скрипом. А внутри темнота. Мы оцепенели. И все вокруг будто замерло. Словно весь дом задержал дыхание, притаившись. Мама позвала тебя и зашла внутрь.

А я поняла, что ты пропала.

Мы еще до спальни не дошли, а я уже поняла. Потому что в этом доме совершенно не было тебя – твоей энергетики, твоих эмоций.

Разобранную кровать, опрокинутый стакан и треснутую вазу можно было бы списать на то, что ты всегда была неряхой, но никакая неряшливость не смогла бы оправдать кровь на разбитом зеркале и осколки на полу. Мама их тоже увидела и сразу заголосила: «Элоди, Элоди!», точно так же, как в тот день, когда ты в супермаркете потерялась. Тебе было шесть, ты чего-то испугалась и спряталась в стеллаже с рулонами туалетной бумаги. Мы тебя минут пятнадцать искали, и мама не переставала голосить, даже когда ты нашлась и она тебя обняла так крепко, что у тебя от ее пальцев красные пятна на руках остались.