Однажды, может быть...

— Хорошо, давай, говори, я тебя слушаю.

— Я уже почти год не живу с Полем, он меня бросил…

Ничего себе новость! Нет, этого просто не может быть! Разве можно бросить такую женщину, как Софи?

— Как-то ему попался под руку старый глянцевый журнал, а там была наша с тобой фотография на свадьбе Пьера и Катарины.

Тяжесть слов, пощечина фотографии.

— Можешь себе представить, что он почувствовал, увидев свою жену в обнимку с человеком, с которым познакомился в Тунисе? Тогда он мне ничего не сказал, но его отношение ко мне постепенно начало меняться.

Это я мог понять.

Между фразами Софи делала долгие паузы.

— Я не позвонила тебе раньше, потому что боялась: мало ли, как ты это воспримешь… Я злюсь на себя, если бы ты знал, как я на себя зла!.. Я знаю, ты меня ненавидишь, и ты прав, я сама все загубила, всем испортила жизнь, и тебе, и себе…

Я молчал, бессильно плюхнувшись в кресло, в горле у меня стоял комок.

— И Полю тоже испортила — хотела сохранить семью, но забыла о главном… Мне казалось, так будет легче, только я все равно не смогла выкинуть тебя из головы… Полю трудно было с этим смириться, мне пришлось ему все объяснить…

— Почему ты тогда выбрала его, а не меня? И почему потом не давала о себе знать?

— Потому что я от тебя зависела.

Мне вспомнилась история ее матери.

Я не знал, что сказать, меня оглушило то, что я от нее услышал.

— В феврале я приеду с детьми в Париж, на этот раз — навсегда… Может, ты уже знаешь, что у меня есть второй ребенок.

— Знаю.

— Его зовут Симон, он очень хорошенький мальчик… и очень напоминает мне тебя…

Я не поспевал за ней, я боялся правильно ее понять.

— Представляешь, он очень на тебя похож… У него твои глаза… и улыбка. Поль его не признал, потому и ушел… Симону четыре года.

Я никак не мог сложить кусочки пазла, их было слишком много, и свалены они были в полнейшем беспорядке.

— Жюльен, я устала от своей жизни, я хочу быть рядом с тобой, на соседней подушке. Я еще успею сделать тебя счастливым… С этим бессмысленно бороться: ты — моя половинка… Пожалуйста, впусти меня в свою жизнь.

Я долгие годы ждал этих слов, а теперь не понимал, что с ними делать. За один вечер у меня появились жена и ребенок. Софи явно на роду написано меня истязать. Почему мне нельзя жить проще? Иногда я завидовал людям, у которых жизнь пресная и скучная, — в мою собственную переложили кайенского перца. Я по-прежнему сидел без движения и не мог говорить, минуты шли, а я все слушал в трубке ее дыхание и плач. Это было чудесное молчание, оно говорило больше, чем самые прекрасные объяснения в любви.

— Ты сама-то понимаешь, что мне сказала? Но почему только теперь, почему ты так долго ждала… почему? — сердито и растерянно спросил я наконец.

— Потому что жизнь не так проста, и иногда надо ставить ее выше любви.

— Да ведь любовь — это и есть жизнь! Какого числа ты приезжаешь?

— Двадцать седьмого.

— Я тебя встречу.

*

Повесив трубку, я как следует себя ущипнул, чтобы убедиться в том, что не сплю. Отменил ужин с агентом, соврав, что свалился с температурой, должно быть, подхватил грипп. Что ж поделаешь, с Оливером Стоуном встретимся в другой раз. Мне необходимо было сосредоточиться. Я улегся на постель, поставив у изголовья бутылку бургундского, и стал вспоминать все этапы собственной жизни. Ничего не упустил: друзья, увлечения, любовь, дети, работа, радости и страдания. А он оказался непростым — сценарий фильма моей жизни… К счастью, в эту ночь мне удалось напиться, и хмель увлек меня в другие края.

Следующие после разговора с Софи дни стали одними из самых счастливых в моей жизни. Я был на седьмом небе, я строил планы, я пригласил архитектора, чтобы расширить дом. Друзья видели, как я ожил, и, хотя Софи всегда была для них воплощением зла, признавали, что, возвращаясь в мою жизнь, она делает для меня доброе дело. А я решил на этот раз одеться в броню и не показывать ей своих чувств на каждом шагу, как раньше. Нет, больше я так легко ей в руки не дамся, я возьму верх, теперь я поведу самолет. Я готовился к ее приезду, мы каждый день перезванивались и говорили часами. Ей необходимо было знать, что я с ней, рядом, она от меня набиралась смелости, а я впервые ощутил, какая она слабая. Я был счастлив.

Оставалось подготовить к жизненным переменам Гастона и Марго, и я побаивался их реакции на события. Нет, за Марго я был более или менее спокоен, меня тревожил Гастон. Он-то помнил мать, и, даже если воспоминания были смутные, мальчик мог не захотеть, чтобы кто-то ее заменил. Я часто заставал Гастона за просмотром фильма, который Орели оставила детям на память, и было заметно, что чем старше он становился, тем больше ему недоставало мамы. Я наконец решился поговорить с детьми, и произошло то, что должно было произойти: едва услышав, что скоро приедет Софи с их единокровным братом, Гастон разъярился. Он был уже далеко не младенец, ему исполнилось одиннадцать, и характером он пошел в мать: такой же внешне спокойный, как Орели, но, когда вулкан начинал извергаться, лучше было отойти подальше. Сын осыпал меня упреками: я всегда ему врал, и это неправда, что я всего несколько недель назад узнал о существовании Симона, и я вообще чудовище, и никогда не любил его мать, и, как только она умерла, сразу же воспользовался этим и загулял. Услышав эти последние слова, я влепил ему пощечину, он несколько секунд молча на меня смотрел, потом встал, вышел и заперся у себя в комнате. Как я ни ругал себя потом за то, что ударил мальчика, но в тот момент я просто не смог сдержаться.

ы не разговаривали с сыном десять дней, он жил своей жизнью, я своей. Единственной связью между нами оставалась Марго, и все сведения о Гастоне я получал от нее.

— Братик сильно на тебя рассердился и не хочет тебя видеть, но, по-моему, он по тебе скучает, — сказала как-то моя семилетняя девочка.

Я расстроился, мне хотелось поделиться с ним своим счастьем, ведь он тоже имел на это право, и вечером я решил постучаться:

— Гастон?

— Отстань! — крикнул он. — Не хочу с тобой разговаривать!

Если так — не надо его торопить. Я остался по ту сторону разделявшей нас двери, не делая попыток ее открыть, только продолжил тихо:

— Послушай. Гастон, я очень хорошо понимаю. что ты сейчас чувствуешь, и на твоем месте поступал бы точно так же. Но я хочу тебе рассказать, что любил в жизни всего двух женщин, твою маму и Софи. Софи я знал до того, как познакомился с мамой, и после маминой смерти мы снова стали встречаться.

В глубине души я понимал, что мальчик прав, тут не могло быть никаких сомнений. Я изменял Орели и расплачиваюсь теперь по полной. Настало время, я предстал перед судом, и судит меня мой собственный сын.

— Я люблю Софи и хочу, чтобы она жила с нами.

Ни слова в ответ.

— Гастон, ну что я могу поделать, я же не виноват, что мама умерла, я любил ее и оберегал, но против болезни оказался бессилен…

Я почувствовал, что он плачет там, за дверью.

— Сынок, не сердись на меня за то, что я хочу снова быть счастливым… Пойми, пожалуйста, я влюблен в Софи и хочу, чтобы она жила с нами. Но здесь мне никак не обойтись без тебя, мне надо, чтобы ты помог ее встретить… А главное, если ты не полюбишь Софи, я никогда не буду совершенно счастлив.

Отклика пришлось дожидаться долго, но вот дверь распахнулась и Гастон кинулся мне на шею. У меня просто камень с души свалился — наконец-то мы помирились, мы ведь не созданы были для ссор! И для меня было страшно важно, чтобы сын рос свободным от эмоционального груза, который навалился на него после смерти матери… Перед тем как уйти, Орели попросила меня найти маму для наших детей. Мне было трудно свыкнуться с этой мыслью, но все же я понял: надо это сделать — ради них. Я все решил, но вновь вспыхнувшая любовь Софи меня тревожила. Впервые я тащил за собой в свои любовные водовороты детей, и дети ни в коем случае не должны были от этого пострадать! Мне было страшно.