Однажды мы встретились (сборник)

И сегодня ему особенно счастливо думалось обо всем этом, ибо за каждой мыслью, как музыка за экранной картинкой, звучало еще и то, что она лукаво шепнула на озере. Он чувствовал себя молодым и легким не по чину, и тем, что это было все-таки не по чину, сверх всякой нормы, слегка тревожился.

«Господи, какой, должно быть, идиот был ее первый, бросивший… Зеленый идиот! Да и зачем он мне? С чего это я вдруг вспомнил о нем?» — думал он, как бы отталкивая и пытаясь не заметить этот неожиданно нащупанный на самом дне души крохотный, нерастворимый кристаллик горечи — то ли память о прежних, то ли предчувствие новых разрывов? Нет, скорее все-таки память… Ведь что за тоска подкатывала, мучила сердце его по дороге на озеро? Что она такое, если не память, не боль того множества разрывов, что отделяло теперь от него собственную юность и всю былую жизнь в этом поселке и этом лесу?

Но — к черту, к черту! Радость и легкость, исходившие от этой пружинящей под ногой дороги и мокрого, прошитого закатным солнцем леса, от Людиной руки, помахивающей красными босоножками, снова и снова, как бы волнами, омывали его сердце, истончая донную его горчинку и подсовывая совсем другие мысли: а так ли уж неизбежны эти разрывы? Вот Вадька, например…

Или безо всяких мыслей Игорь вдруг отчетливо, как на экране, видел Веру, бежавшую стометровку на школьном стадионе. Черные косы с белыми бантами вольно летели, струились по ветру… Она была такая легонькая, худенькая, отчаянно смелая.

Летом после десятого они с Вадькой наворовали ей яблок у Иванченков. Она сложила их в корзинку и отправилась к пострадавшим. «Замечательные яблоки. Где вы их только купили, Верочка?» — «Угощайтесь, Марья Андреевна. Это мне мальчики у вас натрясли!..» Что было! Сколько смеху…

— Чему ты все лыбишься? — спросил Вадим подозрительно.

— Тебе!

— В каких бы это смыслах?

— В тех, что вот… ты по-прежнему здесь, и женат на Вере, и по-прежнему один дружишь со всеми нами, разошедшимися, растерявшимися… А? Ты знаешь, я вот подумал, что все это из юности, без всяких потерь, протащить с собой до сорока четырех — это, по-моему, не просто везение, хотя тебе и везло, это…

— Э, друже, если бы еще и вправду без потерь, — перебил Вадька. — Нашу жизнь и вообще-то следовало бы изображать в виде разомкнутой кривой — уход и возвращение… Понимаешь?

— Не очень.

— А ты представь…

Но не было уже охоты это представлять, не было. Все было и без того прекрасно.

Ужинать сели на веранде, уже в сумерках, которые наступили досрочно, — небо вновь заволокло тучами, не шевелясь, стояли притихшие деревья, а флоксы пахли так, точно торопились отдать весь запах до дождя. Отчетливо был слышен чей-то далекий магнитофон: умерший на днях певец заходился в неистовом хрипе предчувствий: «не дожить, так хотя бы допеть…»

Все вокруг было грустным, а грусти не было.

— Помнишь иванченковские яблочки? — спросил он у Веры.

Та вскинула брови, но тут же и расцвела, всплеснула руками.

— Ой, конечно! Когда я их несла, меня прямо распирало от гордости. Они ж всему поселку свою собаку расхваливали.

— Какую собаку? — удивился Игорь.

— Барса, Барса, — сказал Вадька. — Не помнишь? Я его колбасой с люминалом угостил, а то б были нам с тобой яблочки!

— Точно! Но надо же: я и забыл! Думал, так все помню хорошо, а про собаку-то и забыл.

И вот тут, среди этого… Игорь потом даже вспомнить не мог: из-за чего это она? О чем говорили-то? Казалось, совершенно без повода Жабка вдруг ожгла его ненавидящим взглядом. Только на секунду встретились их глаза, но он успел ясно ощутить и этот болезненный ожог и недоумение; за что, почему?

— Боже мой, — сказала она с такою тоской и презрением, что он даже голову в плечи втянул, — да ты, я гляжу, все такой же! Всех учишь жить, шпыняешь, разглагольствуешь и даже не замечаешь, до чего это бестактно! Пора бы повзрослеть, мой милый.

— Ты же не повзрослела, — огрызнулся он, — все такая же язва!

— А ты что хотел?

— Ну-ну-ну, что вы, — ошалело пробормотал Вадик. — С чего?

Потом это как-то сгладилось. Кажется, Люда нашлась, как ни в чем не бывало спросила о чем-то у Веры, и опять посыпались воспоминания, хохмы… И утонула в них, забылась и эта непонятная вспышка, и отравная донная горечь лесной прогулки.

Вспоминали Михнева, Сидорчука, прочих институтских ребят, профессоров, первый стройотряд, Вадькины ссоры с отцом. Тот был мужик крутой, властный: сам пытался подбирать сыну книги, профессию, жену. Они ссорились насмерть и помирились лишь незадолго до смерти старика, лет десять назад.

— Да, были когда-то и мы рысаками. Ах, но все-таки золотое было это времечко — конец пятидесятых, — вздыхал Вадька. — Вечера поэзии, песни о кострах, у костров; у всех планы непременно куда-то подальше уехать! Даже сейчас — вспоминаешь, и сердцу просторней. Но если трезво, то — что мы, вырвавшись, нашли, к чему приехали? — Он причмокнул и развел пухлыми руками. — Наши геологи все по министерствам, туристов не осталось, а вот дачевладельцев поколение породило уже много. Вот так! Даже у Королева и Зорина, наших служителей муз, совсем неплохие дачи, а уж они-то — помнишь? — клялись, что назло всем умрут в нищете, ибо иначе музам служить нельзя. Так что… может, зря мы и ссорились с отцами?

— Да, кстати, где твой Аркашка? — вспомнил Игорь.

— В городе. У него консультации.

— Да, он же поступает! На филфак, да? Странно, понимаешь, что у всех взрослые дети, а у тебя самого…

— Пустяки, старина! Считай, что ты просто моложе.

4

Спать их с Людой уложили действительно на чердаке, но не в том мезонинчике, что отводился гостям в былые времена, — там обитали теперь Жанкины ребятишки, — а рядом, в тесном чуланчике с косыми балками и незастекленным окошком. Рыжий, обитый сухой, потертой и потрескавшейся кожей диван, стоявший здесь с незапамятных времен, был просторен и мягок; падал в окно лунный свет, голубоватая тень березовой ветки лежала у Игоря на плече. Люда водила по ней пальцем. Влажный ночной воздух перебивал сухой запашок чего-то пыльного, лежалого. Слышно было, как с крыши скатывались и падали в желоб последние медленные капли. Вдалеке отчетливо простучала электричка.

— Как тут тихо, — вздохнула Люда. — Это последняя?

— Наверное. Не знаю.

— Все-таки, знаешь, хорошо что мы поехали, правда?

— Я ж говорил, отличные ребята! У них я бывал и в свои трудные времена…

— Ты рассказывал. Вера совсем как моя мама — хлопотунья и за всех боится. Вадик смешной: такой большой, толстый, а все еще Вадик… правда? А Жанна, она им что — какая-то родня?

— Жанна? Тут сложно объяснить. Сейчас так, по-моему, и не бывает.

— Как?

— Ну, сейчас домработница — это домработница, подруга — подруга, а тогда совмещалось. У Полины Карповны самой закадычной подругой и домработницей была Жабкина мать.

— Чья?

— Ну, Жанки, Жанны Дмитриевны! Это ее за рот всегда Жабкой звали, в детстве даже не обижалась.

— Подходяще! — хмыкнула Люда. — Вы были не лишены…

— Мерси! Так вот, она жила здесь с Жабкой сперва в домработницах, потом замуж вышла, но все равно летом приезжала сюда. Может, снимала, может, так просто…

— Снимала, — сказала Люда.

— Ты откуда знаешь?

— Вера говорила. Когда после смерти отца они с Вадькой тут первое лето хозяйничали, эта Жабка откуда-то и взялась. Пришла, то-се, воспоминания… Под шумок и сняла за полторы сотни в сезон, как мать ее когда-то. Так до сих пор и платит по нахаловке.