Однажды мы встретились (сборник)

— Почему же по нахаловке?

— Цены-то давно другие. Люди за такие две комнаты дают пятьсот, а то и больше. А она — хоть бы хны. Вере сказать, конечно, неудобно…

— Ладно, это их дело, — перебил Игорь.

— А я что? Слушаю всех и помалкиваю, — Люда вдруг засмеялась беззвучно.

— Ты чего? Смешинку съела?

— Представляешь, из моих знакомых никто никогда не имел живой домработницы!

— Это ты просто молодая. После войны и не в таких уж богатых домах были. Тем более Вадькин батя был шишкой: директор завода! — поглаживая ее плечо, Игорь принялся рассказывать, как все здесь было когда-то совсем по-другому, какой, например, было сенсацией для всего поселка, когда у Вадькиного отца появился «Москвич».

Говорил он об этом почему-то шепотом и пока говорил, та, давняя жизнь дачного поселка, в юности вызывавшая лишь брезгливое полупрезрение, казалась теперь невообразимо прекрасной. И чем лучше она ему казалась, тем ироничней старался он говорить.

— А Полина Карповна писала картины маслом, одна даже у нас в школе висела: Черный ручей у поворота, только не очень похоже. Конечно, какая она была художница? Так просто: муж — шишка, деньжата есть… Но вечно у них всюду этюдники, кисти валяются, перепачканные красками тряпки, мольберт на веранде стоял…

— Одной, выходит, все очень возвышенное, для души, а черная работенка — другой. И называется: подруги. Ничего себе… Впрочем, у них, кажется, и сейчас похоже.

— У кого? — не понял Игорь.

— Да у Вадика твоего с Жанкой. Полы она им не моет, понятно, — сейчас черная работа другая: тес ворованный покупала для ремонта, краску; ходила скандалить, когда им участок хотели урезать… Что-нибудь там из-под полы достать — это тоже по ее части.

— Вадька такими делами никогда не занимался.

— Еще бы! Мамочка рук не марала, он — души.

— Не загибай, Людка, не загибай! Вадька знаешь какой человек! — Игорь немного даже рассердился, притиснул к себе жену: — Цыть мне!

— Пусти! — дернула Люда плечом. — Мне что? Если им так нравится… Только уж очень она некрасивая. Такой рот — еще она его только открывает, а уже будто гадость сказала. Как ее муж-то целует?

Игорь засмеялся.

— Вот это загадка! Впрочем, ее и Вадька целовал. Не веришь?

— Вадька? После Веры?

— Ну что ты! До… Задолго до. Мы еще совсем салажатами были. То ли между шестым и седьмым, то ли седьмым и восьмым. Где-то тогда. Лето дождливое — так вот вспоминаешь, и всю дорогу мы в сарае или на чердаке здесь, и все время дождь, дождь…

— Мы? Ты тоже с ней целовался? — Люда даже чуточку отодвинулась.

— Я — нет, — он прижал ее снова. — Слушай, чудачка, это смешно. Слушаешь?

— Давай, — Люда сладко потянулась, зевнув, — давай.

— Я коротко. Так вот, Жабку эту — она на два класса нас младше была — пацанва всячески притесняла. В игры ее не брали, подзатыльники, насмешечки… Вадька, тот тоже на улице не котировался: жирноват, в очках, но у него был один беспроигрышный козырь — книжки рассказывать. Этим он всех брал. Читал уже романы и все такое, но еще как-то по-мальчишески. Прочтет и непременно хочется ему этакое и в жизни устроить. В «Идиоте» его поразила история одной девушки — помнишь, Мышкин рассказывает о ней генеральше? — которую все обижали… Ему тогда хотелось стать Мышкиным — ну просто вынь да положь! Даже жалел, что не припадочный. А так как больше всех у нас обижали, конечно, Жанку, то он и решил, что полюбил ее возвышенно и братски, точно князь Мышкин. И вот, — скажи, пожалуйста! — нам было лет по пятнадцать, а ей-то совсем ничего. Она, знаешь, еще и оформляться, ну, как девчонка только-только начала, но сразу же объявила, что никакой любви «просто» не бывает, а если он в самом деле в нее влюбился, так надо целоваться. И целовались. Она еще Вадьку и учила, представляешь?

Люда не отвечала. Дыхание ее стало совсем бесшумно — только теплый воздух приливами щекотал Игорево плечо.

— Спишь? — на всякий случай спросил он. — Ну спи… Чего тебе, правда, до этой истории? Ты и родилась-то еще через четыре года… — он вздохнул, погладил ее плечо и тоже закрыл глаза.

Но не спалось. Думалось о Людином детстве, в котором все, наверное, было другим — игры, родители, чердаки… Каким? Странно, они никогда не говорили об этом — встретились уже взрослыми, битыми, не удержавшимися в прежней своей жизни.

Может, оттого их так и прижало друг к другу, что там, на Севере, каждый был совсем отдельным, ничем и ни с кем не связанным человеком, перечеркнувшим прошлое, еще без будущего… Вот уж состояньице — врагу не пожелаешь!

Он осторожно высвободил руку из-под отяжелевшей во сне Людиной головы, закурил — спать совершенно расхотелось — и стал думать о своей жизни, о первой жене, о том, как однажды, когда все с ней было уже слишком ясно, он заявился ночью к Вадьке, на его старую еще, крохотную квартирку у парка Победы — пьяный, растерзанный, с рассеченной губой, — и как его раздевали на кухне, успокаивали, а он плакал, каялся в чем-то и все твердил: «Она меня топчет, топчет, топчет!» И так при этом бухал в пол ногами, что проснулся Аркашка и чуть ли не прибежали соседи. Он даже потрогал шрамик над верхней губой, оставшийся с той ночи, с той, неведомо с кем драки, но привычно-мучительный стыд так и не явился — все это уже стояло в памяти отдельно, точно и произошло-то не с ним, а с кем-то не очень близким.

Странно было другое: Люда все это в общих чертах знает, но больше всего он сегодня боялся, как бы Вадик или Вера не заговорили о тех годах. Может, он потому и не ехал сюда так долго, что прежняя жизнь и теперешняя давно разошлись в его душе, и встреча их казалась ему совсем ненужным, даже опасным делом. Его тянуло сюда, как тянет заглянуть под обрыв. Но встреча произошла, и ничего страшного, и Люда всем очень понравилась…

«Ну, это еще бы! — думал Игорь. — А что такое она о Жабке сейчас говорила… Она наблюдательная, Людка. Ну, бог с ними. Странно все-таки, что Вадька с ней дружбу водит, с Жабкой…»

Он не спеша загасил окурок и, повернувшись, скомандовал себе спать. Сквозь крепкую дрему, сквозь какие-то плывущие уже перед глазами серо-зеленые линии вдруг опять вспомнилось, как здесь же, на этом диване, Жабка учила Вадьку целоваться взасос, а он со старым отцовским хронометром сидел в дальнем углу и от нечего делать засекал продолжительность поцелуев. Шуршал дождь, боялись, что может подняться Полина Карповна… И сердце стучало навылет, хотя целовался не он, а Вадька, да и то — с Жабкой.

Потом он как-то спросил у Вадьки, что он — без булды если — чувствовал, целуясь, и Вадька, честнейшая душа, сказал одно: «Душно очень!»

«Да, душно, — успел он подумать прежде, чем окончательно провалился в сон, — и дрессированному Зыбченко, наверное, душно и многим другим. Мне тоже было… С Аней. И многим, многим — да. А сегодня гроза, чистый воздух, Люда… Хорошо!»

5

А потом было долгое, бездельное дачное утро и завтрак, после которого Игорь почувствовал себя отяжелевшим и вялым, а тут еще опять занималась жара, духота. Небо подернулось какой-то ряской мути, полупрозрачной наволочи, воздух под ним застыл, точно вода в пруду.

После завтрака никто с веранды не ушел. Женщины принялись колдовать над ягодами, мужчины сели за шахматы.

— М-да, — тянул Вадька, замедленно передвигая коня и как бы ввинчивая его в новое место. — Теперь тебя, брат, голыми руками не возьмешь, нет, усилился ты на своем Севере, у-у!

— А что делать было? Водку там пить нельзя — похмелье слишком тяжелое, вот и…

— А почему?

— Что почему? Похмелье? Кислороду маловато.

— А как же спирт? Пьют?

— Спирт — это зимой, когда замерзаешь, — Игорь помолчал и усмехнулся. — Или от дури.