Однажды на берегу океана

— Ой. Твой папочка тоже умирал?

— Да, Чарли. Мой папа умер, и моя мама тоже умерла, и моя сестра умерла. Все они умерли.

— Почему?

Я пожала плечами:

— Их убили злюки, Чарли.

Чарли наклонился и подобрал с пола маленький обрывок красной бумаги. Он надорвал бумажку и положил себе на язык, чтобы попробовать на вкус, а потом бумажка прилипла к его пальцам. Он высунул язык, чтобы слизнуть бумажку с пальцев. А потом посмотрел на меня:

— Ты тоже грустная? Как я?

Я заставила себя улыбнуться:

— У меня грустный вид, Чарли?

Чарли внимательно на меня посмотрел. Я слегка толкнула его локтем, и он рассмеялся.

— Разве у нас грустный вид, Чарли? У тебя и у меня? Разве мы сейчас грустные?

Чарли смеялся и приплясывал. Я повернула его к себе и заглянула ему в глаза:

— Мы не будем грустить, Чарли. Ни ты, ни я. Особенно ты, Чарли, потому что ты самый счастливый мальчик на свете. Знаешь почему?

— Почему?

— Потому что у тебя есть мамочка, Чарли, и она тебя любит, а это много значит, правда?

Я легонько подтолкнула Чарли к матери, и он побежал к ней, прижался лицом к ее платью, и они крепко обнялись. Сара плакала и улыбалась одновременно. Она шептала сыну на ухо: «Чарли, Чарли, Чарли…» А потом послышался голос Чарли, приглушенный тканью платья матери:

— Я не Чарли, мамочка. Я Бэтмен.

Сара посмотрела на меня поверх плеча Чарли и одними губами произнесла:

— Спасибо.

Мы вышли из детского сада и пошли домой. Мы держали Чарли за руки, а он подпрыгивал и раскачивался. День был такой красивый! Теплое солнце, ароматы цветов. К тротуару выходили палисадники, где росли нежные цветы. Трудно было удержаться от надежды на лучшее.

— Пожалуй, я научу тебя названиям всех английских цветов, — сказала Сара. — Вот это фуксия, а это роза, а это жимолость. Что такое? Чему ты улыбаешься?

— Здесь нет коз. Вот почему у вас так много красивых цветов.

— В вашей деревне были козы?

— Да, и они поели все цветы.

— Как жаль.

— Не стоит сожалеть. Мы съели коз.

Сара нахмурилась.

— Но все-таки, — сказала она, — я бы жимолость оставила.

— Я когда-нибудь отвезу вас туда, где я жила. Покушаете маниок целую неделю, тогда скажете, что вы предпочли бы — жимолость или козу.

Сара улыбнулась, остановилась, наклонилась и понюхала цветы жимолости. И я заметила, что она снова плачет.

— О, прости, — проговорила она. — Не могу остановиться, похоже. Господи, я все залила слезами.

Чарли посмотрел на мать, а я погладила его по макушке, чтобы успокоить. Мы пошли дальше. Сара высморкалась в носовой платок и сказала:

— Как ты думаешь, долго я буду такая?

— Я была такая целый год после того, как убили мою сестру.

— Пока не смогла снова ясно мыслить?

— Пока не смогла мыслить вообще. Сначала я только бежала, бежала, бежала — пыталась убежать от случившегося, понимаете? Потом был центр временного содержания. Там было очень плохо. Там невозможно мыслить ясно. Ты не совершил никакого преступления, поэтому думаешь только: когда же меня выпустят? Но тебе ничего не говорят. Проходит месяц, потом шесть месяцев, и ты начинаешь думать: может быть, я тут состарюсь. Может быть, я тут умру. Может быть, я уже мертва. В первый год я могла думать только о том, как бы себя убить. Когда все остальные мертвы, порой ты начинаешь думать, что, может быть, было бы легче к ним присоединиться, понимаете? Но ты должен двигаться вперед. Надо двигаться вперед, двигаться вперед, жить дальше— так тебе говорят. Как будто ты упрямишься. Как будто ты жуешь их цветы, словно коза. Жить дальше, жить дальше.В пять часов вечера тебе говорят, что нужно жить дальше, а в шесть часов тебя запирают в маленькой комнате.

— Что же, вам совсем никак не помогали там?

Я вздохнула:

— Знаете, нам пытались помогать. Там было несколько хороших людей. Психиатры, волонтеры. Но они мало что могли сделать для нас там. Одна женщина-психиатр мне говорила: «Психиатрия в этом месте — это все равно что подавать завтрак на борту самолета, терпящего бедствие. Если бы я, как врач, хотела вас вылечить, я должна была бы выдать вам парашют, а не сэндвич с сыром и маринованным огурчиком». Чтобы стать психически здоровым, для начала надо обрести свободу, понимаете?

Сара промокнула глаза платком:

— Не уверена, что здесь в этом смысле легче, Пчелка.

— Но я же вам помогу.

Сара улыбнулась:

— Тебе шестнадцать лет. Ты беженка. Ты сирота. Это я должна тебе помогать.

Я потянула Сару за рукав, остановила ее. Я подняла левую руку Сары, чтобы она на нее посмотрела. Чарли остановился и стал смотреть на нас, широко раскрыв глаза.

— Послушайте, Сара. Вы мне и так уже помогли. Вы ради меня отрубили себе палец. Вы спасли мне жизнь.

— Я должна была сделать больше. Я должна была спасти и твою сестру.

— Как?

— Я должна была что-то придумать.

Я покачала головой:

— Вы сделали все, что смогли, Сара.

— Но мы вообще не должны были оказаться в таком положении. Как ты не понимаешь? Мы отправились в отпуск в такое место, где мы не имели права находиться.

— А что, если бы вы там не оказались, Сара? Если бы вас с Эндрю там не было, тогда погибла бы и Нкирука, и я. — Я повернула голову к Чарли: — Твоя мамочка спасла мне жизнь, знаешь? Она спасла меня от злюк.

Чарли пристально посмотрел на мать.

— Прямо как Бэтмен? — спросил он.

Сара улыбнулась. Я уже успела привыкнуть к тому, что она улыбается сквозь слезы.

— Да, как Бэтмен, — ответила она.

— Так у тебя поэтому нету один пальчик?

— Поэтому у меня нет одного пальчика.Да, мой милый.

— Его забрали злюки? Пингвин?

— Нет, милый.

— А кто? Паффин?

Сара рассмеялась:

— Да, мой милый. Мой пальчик забрал этот противный Паффин.

Чарли усмехнулся.

— Гадкий, гадкий Паффин, — проговорил он и побежал по тротуару впереди нас, стреляя в злюк из невидимого пистолета. Сара посмотрела на меня.

— Благослови тебя Бог, — сказала она.

Я крепко сжала ее руку, прижала свою ладонь к ее ладони, сжав в кулак все пальцы, кроме среднего, которого недоставало у Сары. И я увидела, как все может быть. Я увидела, как мы сможем жить дальше. Понимаю, безумно было думать так, но мое сердце билось часто-часто.