Однажды на краю времени (сборник)

Когда я уходил, в комнате стояла удушливая жара, но теперь тут стало прохладно. Я улегся на животе перед камином. От плиток пахло золой, они были зернистыми на ощупь и пачкали пальцы, когда я лениво рисовал на них круги. Камни были холодными по краям, но медленно нагревались, а потом вдруг сделались слишком горячими, и мне пришлось отдернуть руку. Недра камина были черными от копоти, и я смотрел, как огненные змейки извиваются над камнем с вырезанными на нем сердцем и руками, пока мерцают и вспыхивают головешки. Рождественское полено уже превратилось в красные уголья, и теперь ему предстояло догорать много часов.

Кто-то кашлянул.

Я обернулся и увидел, что в тени кто-то шевелится, какое-то животное. Ларл был чернее черного, черная дыра в темноте, и взгляд у меня расплывался, когда я смотрел на него. Медленно и лениво он вышел к камину, потянулся, зевнул, показав загнутый язык, после чего уставился на меня своими потрясающими зелеными глазами.

И заговорил.

Разумеется, я был поражен, но не так, как был бы поражен мой отец. Ведь детям зачастую не нужны объяснения чудесному.

– С Рождеством, Флип, – сказало это создание негромко и с придыханием.

Не могу описать, на что была похожа его речь, ни до, ни после я не слыхал ничего подобного. А в его взгляде читалось бесконечное изумление пришельца из другого мира.

– И тебя тоже, – вежливо ответил я.

Ларл сел, свернулся вокруг меня кольцом, тяжело привалившись всем телом. Если бы я даже захотел сбежать, то не смог бы прошмыгнуть мимо него, хотя в тот момент подобная мысль даже не приходила мне в голову.

– Существует древняя легенда, Флип, не знаю, слышал ли ты ее, но в канун Рождества животные могут говорить по-человечески. Старшие рассказывали тебе об этом?

Я помотал головой.

– Они совсем не занимаются твоим образованием. – (До чего же странно слышать шутливые нотки в таком голосе.) – В этих старинных легендах есть доля правды, если только знаешь, как ее извлечь. Впрочем, не во всех. Некоторые – просто сказки. Может, ничего подобного сейчас и не происходит, может, я вовсе не разговариваю с тобой?

Я покачал головой. Я не понял его. И сказал ему об этом.

– Между твоим видом и моим существует разница. Мой вид понимает о вас все, а ваш не знает о нас почти ничего. Я хочу рассказать тебе одну историю, малыш. Хочешь послушать?

– Да, – сказал я, потому что был маленький и обожал разные истории.

Он начал:

– Когда приземлились огромные корабли…

О господи! «Когда…» Нет-нет-нет, подожди. Прости меня. Я потрясен. Прямо сейчас, в это самое мгновенье, у меня было видение. Мне показалось, что сейчас ночь и я стою в воротах кладбища. И вдруг воздух вокруг начинает светиться, конусы света вырываются из трещин в земле, трепещут на ветвях деревьев. Расчерчивают полосами небо. Мне захотелось танцевать от радости. Но земля под ногами начала крошиться, и, когда я посмотрел вниз, тень от ворот коснулась моих ног, холодный прямоугольник непроницаемой черноты, глубокой, как вечность, у меня закружилась голова, я едва не упал, и я…

Довольно! Я уже видел это раньше, много раз. Должно быть, какое-то сильное впечатление из юности, сырой запах только что открытых земель, меловая побелка на штакетнике.

Должно быть, так. Я не верю в домовых, в привидения, в предвидение. Нет, думать о подобном невыносимо. Глупость какая! Давай я лучше продолжу рассказ.

Когда приземлились огромные корабли, я поедал мозг нашего деда. Все его потомки почтительно собрались вокруг него, и мне, самому младшему, позволили откусить первому. Его мудрость хлынула в меня, и еще мудрость его предков и сокровенные знания тех животных, которых он съел за свою жизнь, и дух отважных врагов, которые были убиты, а затем почтены съедением, словно сородичи. Сомневаюсь, что ты поймешь это, малыш.

Я помотал головой.

– Понимаешь, народ не умирает. Умирают только люди. Иногда незначительная часть личности теряется, стираются события нескольких десятилетий, однако в целом жизнь сохраняется, если не в этом теле, то в другом. Иногда же личность может запятнать себя дурным поступком, и тогда потомки отказываются вкушать ее мозг. Это ужасный позор, и такая личность уходит умирать где-нибудь в одиночестве.

Корабли спустились, ярко сверкая в новорожденных солнцах. Народ никогда не видел ничего подобного. Мы смотрели, не в силах выразить изумление, потому что тогда у нас не было языка. Ты видел рисунки – затейливые завитки раскрашенного металла, – как гордые люди ступают по земле. А я там был и могу рассказать, что ваши люди были больны. Они шатались, спускаясь по трапам, от них разило радиацией и болью. Мы могли бы уничтожить их всех и сразу.

Ваши люди построили деревню у Обрыва, посеяли зерно, закопав на полях своих мертвецов. Мы им не мешали. Они были не похожи на хорошую дичь. Они были слишком странными и слишком медлительными, к тому же мы еще не насладились вашим запахом. В общем, мы ушли, погрязшие в собственном невежестве.

Тогда было начало весны.

Половина прилетевших погибла к середине зимы, некоторые от болезни, но большинство от нехватки еды. Нас это не касалось. Но потом в наши дикие края явилась та женщина, и наша вселенная изменилась навсегда.

Когда ты подрастешь, тебе расскажут легенду о женщине, расскажут, как отчаяние завело ее в дикие земли. Это часть вашей истории. Мне же, бродившему по горам, отощавшему от зимней бескормицы, она, бредущая через снега в своих мехах, показалась самой повелительницей зимы. Мясо в разгар голодного сезона, живая кровь на солнцестояние.

Первый раз я увидел женщину, когда поедал ее друга. В тот вечер он как всегда вышел из хижины на закате, с ружьем в руке, не глядя по сторонам. На тот момент я наблюдал за ним уже пять дней, и его поведение ни разу не менялось. И вот на шестом закате я затаился на крыше их хижины, когда он выходил. Я позволил ему отойти от двери на несколько шагов, потом прыгнул. Я почувствовал, как от удара сломалась его шея, разорвал ему горло, чтобы наверняка, и распорол парку, чтобы добраться до внутренностей. В том не было ничего от азартной охоты, однако зимой мы соглашаемся на добычу, мозг которой ни за что не стали бы есть.

Пасть у меня была полна, морда приятно увлажнена теплой кровью, и в этот миг появилась женщина. Я поднял голову, когда она перевалила через вершину холма на одной из ваших не поддающихся пониманию машин, которая, как я теперь знаю, называется снегоходом. Лучи заходящего солнца прорвались сквозь тучи у нее за спиной, и на какой-то миг она вся озарилась. Ее узкая тень вытянулась вперед и коснулась меня – мост тьмы, соединивший нас. Мы посмотрели друг другу в глаза…

Магда преодолела подъем с угрюмым, безрадостным удовлетворением. «Я теперь женщина охотника, – подумала она про себя. – В Обрыве всегда будут рады мясу, которое мы добудем, однако впредь они уже никогда не станут разговаривать со мной вежливо. Отлично. Я бы все равно придушила их за такие любезности». Ребенок закопошился, и она, не глядя, погладила его сквозь шубу, прошептав:

– Потерпи еще немного, мой храбрый малыш, скоро мы будем дома. Тебе нравится наш новый дом?

Солнце прорвалось сквозь тучи у нее за спиной, превратив снег в ослепительно сверкающее алым полотно. Потом глаза привыкли к свету, и она увидела черный силуэт, склонившийся над телом ее любовника. Очень далеко от нее, но руки сами потянули за рычаг, снегоход затормозил и остановился. Чаша долины перед нею была пустынна, снег под телом почернел от крови. Из трубы хижины лениво вырвался последний завиток дыма. Мерзкий зверь поднял окровавленную морду и посмотрел на нее.