Однажды в Лопушках

— А Тимоха?

Оно-то, может, и враг он заклятый Васяткин, а… случись чего? Что тогда?

— Может, обойдется, — без особой надежды сказала тетка.

— Может, — я отвернулась и как-то… как-то грустно стало.

За всех.

— Мы с Василисой сегодня к бочагу этому сходим, поглянем. Может, заговор поставим какой? — тетка задумалась, а я не торопила её. Так и сидели, молча.

Потом молчать надоело.

— А что там было.

— Где?

— Усадьба эта. Чья она?

Тетка вздохнула и показалось, что не ответит, найдет повод, отговорится делами или вовсе отмахнется, как оно в детстве случалось.

Но нет…

— Потемкинская.

— Того самого? — а что, историю я всегда любила, и тем удивительнее было узнать, что история эта здесь, руку протяни.

— Не совсем. Мужу сестры его родной принадлежала. В истории он мало известен. Обыкновенным человеком был. Жил себе тихонько. Женился. Жена ему пятерых дочек нажила, а потом и отошла в родах. Он же растил, как умел, да только заболел после. И чуя, что вот-вот отойдет, написал письмо родственнику, просил, чтобы приглядел тот за дочерьми, чтобы устроил жизнь их.

— И устроил?

— Устроил… приехал, забрал, увез в Петербург. Многие им завидовали. Пока младшенькая не вернулась в отцовский дом. Тот уже стал приходить в упадок, ибо для содержания его деньги надобны, а откуда им было взяться?

Тетка поднялась, чтобы вновь наполнить кружку духмяным травяным чаем. Я покачала головой. В меня больше не влезет.

— Ты уже большая… в общем, приехала девица не просто так, но в интересном, как говорится, положении. И родила. А после родов случилось с нею такое, что говорить она стала. От стресса, видать. Или накипело. Много говорила… про то, как дядюшка родной племянниц встретил, приветил, ко двору представил, устроил в ближний круг императрицы-матушки… и что просил за это немного. Толику женского тепла.

Меня замутило.

— И знать об этом знали… времена были такие, что не больно-то о морали задумывались. Ты не верь, если станут говорить, будто прежде люди иными были, совестливыми да честными. Они всегда одинаковые, одни совестливые, другие — как придется. Так вот, паче всех он младшенькую выделял^{1}.

Да уж, про такое нам в университете не рассказывали. И подозреваю, что вряд ли расскажут.

— Совратил он её совсем юной, выдал замуж, хотя мужа своего, как и мужчин вовсе, она терпеть не могла. Но кто её спрашивал? Да, и после замужества дядюшка не отстал, напротив, он сделался весьма требователен, желая получить благодарность за хлопоты. Она подумывала наложить на себя руки, но и на это сил не оставалось. Она целые дни проводила в постели, пока не узнала, что беременна. И тогда-то вдруг испугалась.

— Чего?

— Того, кем будет дитя, рожденное от столь близкой связи. А еще того, что сделает с ним Потемкин. Не скажу, сколь обоснованными были те страхи. Моя прабабка полагала, что в этом бегстве воплотились все, пережитые несчастной, ужасы. Они толкнули её вернуться домой, в место, где она была счастлива.

Вот только, чуется мне, что финал у этой истории будет отнюдь не благостным.

Васятка что-то засопел, залепетал, правда, тотчас успокоился.

— И долго он… так будет?

— Да уж завтра, думаю, отойдет. Он сильный, так что справится. А Тимофея этого все одно глянуть нужно. Может, Сопелкина попросить? Он пусть и не местный, но в делах наших разумеет. Глядишь, и найдет управу на этого дурака.

Тетушка заглянула в кружку. А мне подумалось, что Никодим Егорович, конечно, мужчина серьезный, ибо единственному на всю округу доктору иным быть невместно, но этой вот серьезности не хватило, чтобы отговорить Тимошкину матушку от очередной беременности.

Да и тетка, верно, о том же думала, если вздохнула.

— О том, что на той усадьбе случилось, я знаю через прабабку. Она-то и помогала ребенку родиться. Тут жила… мы всегда-то тут жили, разве что по молодости порой случалось в мир уходить. Кровь колобродит, да… но все возвращались.

Это она сказала мягко, будто утешая.

А я что?

Я ведь ничуть не жалела, что вернулась. И пусть, уезжая, думала, что навсегда, что нечего мне, такой молодой и умной, в Лопушках делать, когда весь мир только и ждет, как бы под ноги пасть. А вот вернулась и будто дышать легче стало.

— Тогда-то её пригласили в господский дом, — тетка подошла к Васятке и поправила сползшее одеяло. — Рожала барыня, а разродиться не могла. Случалось такое. Сама-то худая была, ослабевшая, а вот ребенок, наоборот, крупный и крепкий.

— И…

— Помогла моя прабабка. Вытянула, что дитя, что мать, правда, других детей той родить не суждено было бы… её-то попросили при доме остаться. Присмотреть. Она и осталась…

Тетка замолчала ненадолго.

— Барыня та… говорить стала. И рассказывать… про жизнь свою в Петербурге, про сестер, про дядюшку. Про многое. И всякий раз истории её становились все более диковинными. Она словно уходила туда, в воспоминания. После же… разум человеческий — хитрая штука.

— Она сошла с ума?

— Что есть безумие? Хотя… да, полагаю, что сошла. Правда, её-то безумие было незаметным. Сперва. Но… день за днем… моя прабабка уже не жила там, но по просьбе женщины, что прибыла с несчастною, навещала и её, и дитя. Прислуги при доме было мало, только вот эта самая женщина, кухарка, пара девиц за горничных да мужик для подсобной работы. Сам-то дом, пусть и был некогда красив, как я сказала, ко времени тому пришел в немалое запустение. Использовали в нем лишь господскую спальню, да и то… прабабушка писала с удивлением, что прислуга даже проветривать дом ленилась, что не убирали ни пыль, ни паутину. И вовсе позволяли особняку зарастать грязью. Аграфена, которая при хозяйке состояла, была уже в немалых годах. Может, потому-то и не умела приглядеть? Не знаю.

— А пруд?

Дело-то в нем, и не думаю, что бочаг сам собою возник. Должно было быть что-то на его месте, и скорее всего именно пруд.

— Пруд… к нему барыня полюбила выходить. Садилась на лавочке и смотрелась в воду. Молчала и смотрелась. А если сесть рядом, то начинала рассказывать, до чего красива прежде была, и до чего у неё славная жизнь, и как она любила, что сестер, что дядюшку своего, который так много сделал. И что он тоже любил её, говорил, будто никого-то краше её нет.

Тетка покосилась на свое отражение в стекле.

А ведь она не старая.

Сколько ей? Лет тридцать, может, тридцать пять… для женщины, тем паче ведьмы, ерунда сущая. И красивая. Я-то совсем не в тетку пошла, в матушкину кровь, а жаль. Тетка-то высокая, статная. Волос светлый в косы заплетает, а их укладывает вокруг головы короной.

Лицо у неё округлое.

Черты крупные правильные. Движется неспешно, плавно.

— А вот ребенка она не узнавала. Не желала. Кормилицу-то девочке нашли…