Однажды в СССР

– Ну ты же знаешь. Чё я теперь заходить буду.

– А Люся не скучает. У неё новый кавалер появился. Знаешь?

– Нет. Здорово! Но кормить-то всё равно не будет.

– Ха-ха-ха! Это точно! Кормить не будет. Разве что супом из поганок. А ты только поесть заходил? Я думала, тебе интересно у нас. Что пьём? Ну да. Что же ещё. Мы же в России. Наливай! Ты со всеми на брудершафт пьёшь? Нет, у нас не принято. У нас принято смотреть в глаза, когда чокаются. Давай за встречу!

Господи, какие у неё глаза! Как два льдистых озера, где в ледяной глубине угадываются всполохи холодного огня. Холодного? Какая Танька! Какая Юлька! Почему же ты раньше не замечал? Да потому что она не смотрела на тебя так раньше. Потому что ты не решался раньше так открыто смотреть ей в глаза. За такими глазами на край света можно пойти.

– Лайма, пойдём, я покажу тебе свою комнату.

– Ха-ха-ха! Рома, ты пьяный. Или здесь разучился ухаживать за девушками? – Лайма иногда неуловимо переставляла слова, отчего её речь приобретала особый шарм.

Он не мог оторвать глаз от её идеально ровных белых блестящих зубов, на которых заметен был след от ярко-красной помады. Ему хотелось впиться в эти полные красные губы, несмотря на слой помады, которую он терпеть не мог, и провести языком по влажным гладким зубам. Он точно пьян, иначе никогда бы не посмел сказать то, что он только что сказал.

– Прости!

– Пойдём погуляем. Тебе нужно протрезвиться.

– Да, конечно, пойдём! – он вскочил, чуть не опрокинув стол, и хотел взять Лайму за руку, но та не позволила:

– Иди оденься и жди меня на улице.

Она вышла только через полчаса, когда он уже основательно продрог и действительно немного протрезвел. Было около часа ночи, и они шли по пустынному тёмному бульвару, по мокрым листьям клёна, когда-то красным, жёлтым, разноцветным, а сейчас одинаково тёмным и тяжёлым. Но ему было хорошо, несмотря на холод, промозглость и тяжёлую голову. Он держал её за руку, она что-то рассказывала и смеялась. Смех был очень красивым, как и всё в ней, – звонким и чистым. Рассказывала она по-латышски – так они условились. Он ничего не понимал, но ему было очень приятно слушать певучий и лёгкий язык. А она была счастлива говорить на родном языке, от которого отвыкла здесь, в Москве.

Она рассказывала про своё детство, про то, что каждое лето проводила у дедушки с бабушкой на хуторе, про то, что умеет доить корову и делать всю деревенскую работу, знает и любит лес и не пропадёт в нём, если что. Рассказывала, какая у неё красивая мама, а папа совсем спился, и ей безумно жаль и его, и маму. Когда она была последний раз дома, папа плакал и обещал бросить, и она его жалела и верила, а стоило ей уехать, как он украл и пропил мамины серёжки. Она рассказывала всё то, что не рассказала бы никогда, понимай собеседник хоть слово. Рассказывала и сама не заметила, как звонкий смех сменился горькими всхлипываниями, а опомнилась только когда почувствовала, что он молча утирает ей слёзы своими озябшими ладонями.

Они вернулись в общагу и ещё долго стояли в подъезде – а где же ещё? – согреваясь и молча вглядываясь друг в друга при свете тусклой, засиженной мухами лампочки, и каждый думал: «Господи, какой (какая) же он (она) красивый (красивая)!» Она ещё подумала, что если вдруг у них родится ребёнок, то он точно будет голубоглазым, точнее, голубоглазой – у неё по материнской линии в четырёх поколениях первыми рождались исключительно девочки. А потом разошлись по своим комнатам, так и не поцеловавшись.

Олег спал не один, и наутро Ромка узнал, что именинница всё-таки была девочкой. Хранила ровно до совершеннолетия. Зачем? Для кого? А кто этих женщин разберёт. Олег же нарисовал на фюзеляже очередную сбитую звёздочку, да не простую, а в кружочке.

* * *

– Степан, я хотел с тобой поговорить.

– Говори, раз хотел.

– Сложившаяся ситуация не устраивает ни вас, ни меня. Работать, как вы привыкли, я не хочу – ни обвешивать, ни пересортицей заниматься не буду.

– А кто тебе предлагает этим заниматься? Ты за кого нас тут держишь?!

– Уймись, мы не на собрании. Или говорим начистоту, или разошлись.

– Ладно, говори.

– При этом мне ещё месяц в учениках ходить, и за это время вы от меня не избавитесь. Да и потом не факт – у вас некомплект, а добровольно к вам никто из опытных мясников не пойдёт – проходимость маленькая, с лавэ негусто. Марковна до пенсии досиживает, ты Вальку из второго подъезда шпилишь и Маринке из гастрономии присовываешь – у вас тут свои интересы.

– Ты чё базаришь, сопляк?!

– Я ещё раз повторяю – мы или говорим, или нет. Я просто обрисовываю ситуацию.

– Говори, хер с тобой! – дородный Степан тяжело дышал, с ненавистью глядя на говнистого и непростого, как оказалось, сопляка.

– Короче, мы можем сделать рокировку: я ухожу к Паше в девятый, а Олег, его ученик, переходит к вам. Ну, что молчишь?

– Чё-то я не въехал. А им это зачем нужно? Они же там душа в душу вроде живут.

– Давай думать не за них, а за себя. И Паша, и Олег согласны. Только у Олега одно условие.

– Какое?

– Он будет работать, как вы договоритесь, но ты будешь ему платить тридцать процентов от дохода с поляны и с пересортицы. На блатных он, естественно, не претендует, пока своих не наработает.

Степан задумался. Звучало очень разумно. А учитывая, что он слышал про этого Олега от того же Паши, вообще замечательно. Особенно в свете перспективы в противном случае работать не пойми сколько с этим чистоплюем, который сейчас вёл себя очень толково. Что ж он так не работал? Ладно, это его дело, а сейчас надо не упустить шанс. Кстати, и откуда он про девок знает? Ишь прыткий какой.

– Двадцать процентов. И мне надо с Марковной посоветоваться.

– Тридцать. На меньше он не пойдёт.

– Пусть подъедет, побазарим.

– Хорошо. Завтра у него выходной, он заедет в обед, – сказал и пошёл наверх, забрав огромный лоток с нарубленными кусками. И откуда в нём столько силы – вроде соплёй перешибёшь, а жилистый.

Похоже было, что сопляки всё уже решили между собой и в успехе переговоров не сомневались. Ну и ладно, лишь бы срослось. Ученик говорил всё правильно – добровольно в их дыру никто из опытных мясников не пойдёт. Да и не всегда два матёрых медведя уживутся в одной берлоге, а у него характер был не сахар, и в торге об этом знали. И всё-таки зачем Паше этот чистоплюй? Он же ему рассказывал про него. Что-то здесь нечисто. А впрочем, он точно выигрывает, так какая разница. Вот Марковна обрадуется. Она очень боится, что Романов затаил на них обиду после неудачной попытки его вытурить и сдаст их ментам, чтобы отомстить. Гоняет баба – он был уверен, что Ромка на это не способен. Чувствовалась в нём своя правда, и не было в ней места доносам и подлости – он скорее в драку кинется, даже без шансов на победу, но стучать не будет. Степан его терпеть не мог, но испытывал странное уважение, хотя старался не признаваться в этом даже себе.

На следующий день подъехал шустрый парнишка, представился Олегом, и они обо всём договорились. Степана поразило, как тот всё схватывал на лету. А ещё у них обнаружилось много общего, несмотря на разницу в возрасте, – того тоже в жизни интересовали только деньги и женщины. И чтобы достаток в доме был. Чтобы всё основательно. Без этих розовых соплей про честный труд и чистую совесть. Он, правда, сказал, что не пьёт, но это дело наживное – в этом Степан не сомневался. Не бывает такого, чтобы мясник да не пил. Сработаемся. Как пить дать сработаемся!