Одни сутки войны (сборник)

Потом началась радиоигра — умышленные радиопереговоры, из которых умный противник мог понять, что какие-то части готовятся к погрузке. Для подтверждения этих «разгаданных» тайн с передовой действительно стали отходить целые подразделения — ночью их место бесшумно занимали отдохнувшие в тылу. Саперы строили макеты танков и навешивали их на тракторы, которые тарахтели к ближайшей погрузочной станции.

Но все это было позже, а в тот вечер только дивизион «катюш» несколько необычно выдвинулся по тщательно подготовленной лесной дороге на указанную ему полянку — машины шли попарно: одна тянула на буксире другую. Чтобы заглушить шум моторов, дежурные подразделения открыли беспорядочную пулеметную стрельбу, а артиллеристы затеяли отчаянную контрбатарейную борьбу, которая немедленно переросла в дуэль: артиллеристы противника не смолчали, и некоторое время над передовой перекатывались шелковистые шелесты снарядов, а в глубине обороны полыхали огни выстрелов и разрывов.

К полуночи все стихло настолько, насколько вообще стихает ночная передовая: то там, то здесь вспыхивали перестрелки, в воздух взлетали сигнальные и осветительные ракеты, где-то играла музыка и даже слышалась песня.

Разведчики прошли минное поле, и сапер ласково тронул каждого за плечо, словно, провожая, жалел, что он остается, а они уходят…

Это доброе, чуть робкое, по-хорошему завистливое расположение безмолвного на ничейной полосе сапера впервые надломило убежденность, что все идет не так, как нужно. Если им завидуют, если их провожают с такой доброжелательностью, значит, еще не все потеряно.

Задеревенелый бурьян ничейки оказался так высок и густ, что можно было не ползти, а семенить на четвереньках или идти согнувшись. Отсюда, снизу, довольно четко просматривался и проход в немецких минных полях: стена бурьяна на фоне светлого неба казалась там ровной, а на минных полях — выщербленной (противник ставил мины весной, торопливо, подрезая травяные корни, и трава над минами так и не выросла).

Продвигаться далеко не хотелось — еще не известно, как сложится обстановка, но Андрей Матюхин все-таки прошел метров на сто дальше намеченного вначале места.

Здесь, в горьковато и пряно пахнущих зарослях, в настороженной тишине обострились чувства. Слух уже приноровился отсортировывать звуки: отбрасывать перестрелку и разрывы, музыку и шумок ветерка, а улавливать шорох бурьяна, тонкое позвякивание консервных банок, развешенных, как бубенчики, на невидимых проволочных заграждениях противника, даже костяной размеренный стучок лапок жучка по крепкому, налитому листу возле уха.

В эту минуту слияния с тишиной, обострения всех чувств до почти звериной чуткости оборвалась связь со всем тем, что они оставили в траншеях, за уже аккуратно восстановленным безмолвными саперами минным полем. Теперь каждый словно слился с остальными, составляя единый организм. Их связывала одна задача и одна опасность. Потому и мысли были общие, и рефлексы одинаковые, и понимали они друг друга с первого взгляда.

Без команды они начали расползаться в стороны, без команды определили дистанцию и ту единственно правильную позицию, с которой удобнее всего прикрыть товарищей огнем. Окопчиков не отрывали. Телом нащупали старые воронки, оплывшие, мелкие, или просто выемки на почве и, осторожно поерзав, вдавились в землю. Тихонько подрезая ножами стебли, проделали узкие проходы в бурьяне. Через эти проходы-амбразурки наблюдали за скатами занятых противником высот, но лощины не видели. Они слушали ее.

От монотонного, размеренного и раньше незамечаемого треска зазвенело в ушах и казалось, что из-за этих чертовых усатиков не услышишь, как поползет противник. Иногда над лощиной проносились ночные птицы, в траве и бурьяне что-то шевелилось, попискивало и постукивало. Однако все перекрывалось стрекотанием кузнечиков.

Потом звон стал стихать, не сразу, вдруг, а волнами, прорывами. В невидимой звучащей стене образовались как бы провалы. Это было так необычно, что Сутоцкий и Шарафутдинов переглянулись и одновременно поняли: противник начал выдвижение. Легкий шорох, передаваясь от стебля к стеблю, пугал кузнечиков, и они замолкали. Стало ясно, почему они раньше не слышали кузнечиков: когда они выдвигались, кузнечики тоже затаивались, а когда разведчики затаились, примолкли, они вновь затрещали.

Как проползли немецкие саперы, разведчики не услышали. Только некурящий Гафур уловил, как прокатилась вначале терпкая и горькая волна — ползущие обрушили пыльцу и ее подхватил неслышный ветерок, — а потом донесся едва уловимый запах хорошо смазанной кожи, пота и машинного масла.

Часам к трем ночи по скату высоты проплыли неясные колеблющиеся тени, донесся приглушенный, смутный шум и легкий скрежет металла. Звенящая стена быстро растаяла, стало очень тихо. Страшно тихо. Тишина все явственнее наполнялась шорохом, шарканьем, потрескиванием и, наконец, сдерживаемым дыханием: противник начал выдвижение.

Бурьян скрывал это выдвижение, и потому к разведчикам опять было вернулось чувство обреченности на неуспех. Противник мерещился со всех сторон, но появился он неожиданно. На лежавших правее, ближе к оси неприятельского выдвижения, Сутоцкого и Шарафутдинова вышли не менее десятка солдат.

Они шли уступом, пригнувшись и немного боком, выставив вперед автоматы. Они должны были наткнуться на разведчиков, но Гафур волчком развернулся и, махнув рукой в сторону советской передовой, яростно прошипел:

— Шнелль! Шнелль!

Двое первых немцев осторожно обошли Сутоцкого, и все двинулись дальше, пригибаясь, таясь, объятые тем отключающим сознание напряжением, которым отличается преддверие всякого, а тем более ночного боя.

На Матюхина и Грудинина противник не наткнулся. Теперь все четверо по их общим, единым законам мечтали об одном — чтобы скорее все началось и можно было бы действовать: лежать стало невмоготу.

Но бой не начинался. Основная волна наступающих, видно, залегла, выравнивая боевые порядки. Сзади подкатывалась вторая, уже редкая, — ячейки управления, связисты, передовые наблюдательные пункты и многое иное, что пехота считает безнадежно тыловым, но что всегда рядом с пехотой и принимает на себя тот же огонь и те же опасности.

Когда мимо проходили немцы, Сутоцкий обреченно думал: «Вот и все. Вот и конец» — и готовился рвануть гранату. Ничего иного он придумать не мог. Но когда фашисты прошли, он с неожиданно вспыхнувшим весельем подумал: «А что, может, вот так и нужно, нахально?» Ощущение удачи скрасило первые минуты ожидания. Но они проходили, и начинало казаться, что наши прозевали противника, что он прошел в тыл и сейчас начнет расстреливать заснувших, опростоволосившихся бойцов и командиров.

Но вот в хорошо работающей военной машине противника будто щелкнуло какое-то реле, соединились контакты, и по единой цепи полетели нужные сигналы, потому что почти одновременно в разных местах немецкой обороны — справа, слева и сзади — полыхнули всполохи выстрелов: розовато-белые — гаубичные, чуть потемнее — пушечные и почти багровые — минометные. Они раздвинули и подняли небо и слизали с него слабо мерцающие звезды.

Потом донеслись звуки: ухающие — гаубичных выстрелов, хлесткие, звенящие — орудийных и похожие на хлопки — минометных. Все перекрыли режущие, берущие за сердце, до чертиков противные вопли реактивных минометов-«скрипунов». И небо над лощиной стало плотным от свиста и воя снарядов и мин. Они неслись, обгоняя друг друга, и, кажется, терлись друг о друга.

Вся эта масса металла обрушилась на советскую оборону. Разрывы встали густо, расцвели ярко и стремительно, на мгновение подсветив столбы земли и дыма. Как-то естественно и просто из этой мощной и словно бы неторопливой сумятицы разрывов вычленились одинокие автоматные очереди. Потом они слились, перемешались с пулеметными. Бой сразу набрал силу, и поначалу разведчики, оглядываясь назад и представляя, что сейчас творится в их такой обжитой и такой родной обороне, даже не заметили, как невысоко над ними пронеслись пулеметные трассы и легли на границе прохода в минных полях противника. Дзот, из которого они вышли на задание, жил, и пулеметчики делали свое дело, работали на них, на разведчиков.