Одно сплошное Карузо (сборник)

Нам предстояло хотя бы попытаться разрядить эту напряженную зону и удержать Дом творчества в писательских руках. Помимо всего прочего в этом все-таки была даже политическая справедливость: среди писателей всегда было много ревностных сторонников балтийской независимости. Кого угодно можно считать «оккупантами», но только уж не упомянутых мной выше людей, основавших здесь литературную колонию шестидесятых.

Идея шикарного злачного места, конечно, может захватить любое воображение, однако я боюсь, что она так в области воображения и останется. После двенадцати лет жизни на Западе мне как-то трудно представить себе богатых плейбоев, что вдруг ринутся тратить свои доллары в этих балтийских эрмитажах. Между тем в наших рижских разговорах и дискуссиях возникла альтернативная идея создания в Дубултах международного, а точнее, скандинавского культурного и литературного центра.

Этот проект мне представляется более реалистическим, чем проект дубултовского Лас-Вегаса. Больше того, он и валюты реальной больше принесет. Кто знает, сколько времени пройдет, прежде чем выработается специальный, нацеленный на Дубулты тип международного плейбоя, между тем писатели Скандинавии, Германии и Польши за умеренную, именно «писательскую», рассчитанную на наши тугие заработки, плату начнут приезжать хоть завтра. Рядом с ними, конечно, найдется место и латвийским писателям, и российским, и армянским и прочая, что не успели еще конвертировать свои валюты. Без всякого сомнения, сюда охотно будут для встречи с музой приезжать и писатели изгнания, эмигранты из Европы и даже из Америки. Здесь можно будет устраивать международные конференции, семинары и «уоркшопы», то есть литературные мастерские. А помимо практических выгод такой международный центр, возникший на месте старой традиции вольнолюбивой музы, в месте, овеянном стихами Райниса и заритмизированном медлительной прозой Гончарова, принесет пользу для престижа свободной Латвии.

Мы говорили с официальными лицами и с латвийскими писателями, включая первого секретаря Союза Виктора Авитоньша. Ледок нарождающейся враждебности был сломан. Все понимают, что с водой не надо выплескивать и ребенка.

1993 (?)

Как меня записали в русские шовинисты

Открыв недавно утром газету «Вашингтон пост», я увидел большую панораму центральной части города Риги, а под ней крупный заголовок, который гласил: «Русский шовинизм, громко и отчетливо». Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что главным героем статьи и, стало быть, источником «громкого и отчетливого» русского шовинизма был не кто иной, как ваш покорный слуга, писатель Василий Аксенов.

Это я-то, кого советские газеты все те годы гвоздили как проамериканца и космополита, гнусного отщепенца, предателя родины и перекати-поле, кого даже и приличная публика в Советском Союзе считала неисправимым «западником», вдруг был с ходу приткнут к лагерю ура-патриотов, чей самый дух мне претит категорически.

И все-таки именно так. Автор статьи, вернее, большого письма в «Вашингтон пост», профессор Джорджтаунского университета Джордж Викснинс, о котором в примечании сказано, что он покинул Латвию в возрасте семи лет, а сейчас является советником Банка Латвии, откликается на мою статью о летних латвийских впечатлениях, напечатанную в той же «Пост» за две недели до этого, и пишет в частности: «В то время как диссидентские заслуги Аксенова безупречны, великорусский шовинизм просвечивает сквозь его статью громко и отчетливо».

Не знаю уж, как можно громко просвечивать, однако и не удивляюсь этому в эпоху постмодернизма. Удивляюсь тому, как можно произвольно интерпретировать чужие соображения.

Свою статью в американскую газету я написал, в принципе, по мотивам выступления на Радио «Свобода» летом прошлого года. Среди прочего я рассказывал там о своей поездке совместно с представителями Российского Литфонда на латвийский курорт Дубулты для переговоров о судьбе бывшего Всесоюзного дома творчества.

В связи с этим профессор Викснинс пишет: «Это весьма благородно, что Аксенов предложил создать там «международную колонию балтийских писателей вместо уютного игорного притона для балтийских мафиози». Я лично с большей вероятностью отправлюсь в Лас-Вегас или в Атлантик-Сити, чтобы поработать над теорией вероятности, чем ездить в Латвию для этой цели, однако это не его дело».

Вот так аргументация! Не его дело, да и только! Какие бы ты соображения ни выдвигал, они могут быть даже благородными и резонными, не лезь с ними, потому что это не твое дело. А почему, собственно говоря, не мое дело? Почему писатель не может писать на тему, которая его заинтересовала, и выдвигать предложения, которые ему кажутся резонными? Ведь это же не директива и даже не деловые предложения, это просто-напросто писательское эссе, в конце концов.

Профессор Викснинс не говорит, почему это не мое дело, почему я не могу касаться судьбы писательского Дома творчества, в котором я в прошлом провел немало дней, сочинительствуя и работая над текстами своей прозы, однако это легко читается во всем тоне его заявления. Дом творчества «Дубулты» находится на территории ныне свободной Латвии, а ты, Аксенов, хоть ты волею судьбы и стал профессором американского университета и гражданином США, все-таки являешься этническим русским, то есть принадлежишь к нашим вчерашним поработителям, и потому это не твое дело!

Если же я вам скажу, профессор Викснинс, что ваши поработители всю жизнь были и моими поработителями, вы этот аргумент отвергнете по причине моей этнической принадлежности. И все-таки я это скажу и еще добавлю, что отношу к своим поработителям не только несметные полчища русских коммунистов, но и довольно многочисленный отряд латышских «красных стрелков», и еще добавлю, что среди следователей по делу моей матери Евгении Гинзбург, рядом с русским и татарином, был и очень активный латыш, капитан НКВД Веверс [333] .

333

См. «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург.

У них, поработителей, был свой интернационал, а у нас, писателей и интеллектуалов, есть свой. Люди этого интернационала всегда будут отвергать все проявления догматизма, в том числе и узконационалистическую косность. Мое «латвийское» эссе было написано не с позиций русского шовинизма, а с позиций все того же космополита, западника и перекати-поле. Именно поэтому оно, очевидно, и не понравилось в Банке Латвии.

Уместно тут вспомнить, чем была Прибалтика для русских писателей моего поколения. Ее недолгая свобода разлила над теми берегами такую стойкую ауру, что мы как завороженные приковывались взглядами к закатам за готическими шпилями. Анатолий Гладилин писал о перекрестках этой «малой Европы», которая за «железным занавесом» заменяла нам Европу большую. В 1960 году, попав на военные сборы корабельных врачей, я был очарован Таллином, и именно в Эстонию сбежали юные герои «Звездного билета» в знак протеста против стереотипов советской жизни и официальной комсомольской романтики.

В шестидесятых годах в Дубултах каждую зиму возникала вольная колония русских и прибалтийских молодых писателей. В июньские белые ночи мы вместе с латышами собирались вокруг костров полулегального национального праздника «Лиго». Однажды, когда этот праздник был полностью запрещен как буржуазный и националистический, мы со сцены актового зала Рижского университета потребовали: «Руки прочь от Лиго!»

Как-то раз трое ребят в Пирита ночью показали мне подкладки своих пиджаков. Там были нашиты четырехугольные лоскуты с тремя цветами национального флага, белым, синим и черным. За такие дела тогда полагалась тюрьма. Я попросил у них дать мне такой же лоскут и с юношеским трепетом, хотя мне было в ту пору уже 28 лет, пришил его к подкладке своего пиджака. С тех пор при встречах мы отворачивали свои пиджаки и тайком показывали друг другу флаги независимой Эстонии.

Молодые писатели в те годы никогда не изображали из себя по отношению к прибалтам омерзительную фигуру «старшего брата». Напротив, мы испытывали некоторый пиетет по отношению к нашим европеизированным собратьям хотя бы потому, что некоторые из них не забывали пользоваться салфеткой. У меня была масса друзей среди прибалтийских писателей, киношников, музыкантов, особенно много в Вильнюсе, чуть поменьше в Риге и Таллине. Мы никогда не спорили о балтийской свободе, потому что она была непреложной частью общего контекста. И вот теперь, оказывается, все это, даже и в сугубо литературном ключе, не наше дело.

В январе 1991 года я был в Москве. Вдруг начались панические звонки: все кончено, перестройка задушена! Спецчасти атакуют литовское телевидение, в Риге ОМОН собирается захватить здание Верховного Совета. Я вышел на улицу. Пушкинская площадь бурлила, как сверху, так и в подземных переходах. Народ собирался кучами, отовсюду слышались слова: Литва, Латвия… Вспоминая 1968 год, вторжение в Чехословакию, я подошел к одной большой группе. В те далекие уже времена основная масса московского люда была настроена против чехов. Кричали: Фашисты! Гады! В Германию хотели переметнуться! За что мы боролись! Что-то в этом роде я ожидал услышать и сейчас. Услышал – противоположное. Уличная братия громко кричала хулу «коммунягам» и поддержку литовцам и латышам. Один пытался их урезонить. Что вы орете, братцы, в тюрьме все окажетесь! Братва повернулась к нему с большими неприличными жестами. Это, может, ты в тюрьме окажешься, а мы больше никогда!