Однократка

— Свидетель, говорите конкретно, — попросил судья.

— Я коротко… Когда я, справив небольшую нужду, мыл руки, в туалет вошел этот человек, которого теперь все называют Кутузовым и который является подсудимым. В туалет зашли еще двое, — Адалянц указал рукой на рядом сидящих Куманькова и Рубероида. — Эти молодые люди без слов начали избивать Кутузова. Один из них его держал, а другой бил, как бьют боксеры боксерскую грушу. Потом они бросили Кутузова на пол и несколько раз ударили его в пах и по голове. Один из нападавших, схватив подсудимого за волосы, стал лицом возить по полу, а потом — по писсуару. Я им сказал, чтобы они это дело бросили, но они у меня спросили — давно ли меня не трахали в одну место?

— Достаточно! — взмахнул рукой судья. — Ответьте, свидетель, в том эпизоде, о котором вы только что рассказали, кто, по-вашему, был нападавшей стороной?

— Однозначно, агрессорами были эти двое, — жест в сторону Куманькова и Рубероида. — Я, господин судья, пережил землетрясение в Спитаке и с тех пор ничего и никого не боюсь… Будь я на месте Кутузова, я бы этим молодцам устроил бы маленький геноцид…

— Остановитесь! Довольно! — судья вытянул руку. В своей широкой мантии он походил на римского трибуна, выступающего в сенате.

Когда Генку выводили из зала заседаний, чтобы после небольшого перерыва зачитать ему приговор, он увидел свою Люську, стоящую в коридоре рядом с Шорохом. Ему показалось, что они о чем-то любезничают. Однако, заметив его, она встрепенулась и направилась в его сторону.

— Ген, я хочу тебе передать сигареты…

Но Кутузов уже был в конце коридорчика, откуда его втолкнули в «предбанник». Там уже было тихо. Конфликтующие голоса куда-то исчезли.

Генка был возбужден и вместе с тем доволен. Он понимал, что у него появился брильянтовый свидетель, которому не верить просто нельзя.

Ему принесли супчик, и он хлебал его и слушал, как за дверью один полицейский рассказывал байку другому полицейскому: «Идем с братом, навстречу — с фотоаппаратом, думаем: снимут… Сняли: с брата часы, с меня шапку. Идем дальше. Навстречу автомобиль, думаем, свернет. Свернул: брату — шею, мне — ноги… Лежим в больнице: думаем — выпишут. Выписали: мне костыли, брату — гроб…»

Однако полицейский фольклор не отвлек его от тревожных мыслей о Люське. Ему не нравилась ее податливость. Понемногу, в мыслях, он перенесся в какие-то заоблачные выси, далеко улетев от облупленных, смердящих казенщиной стен и голосов полицейских.

Судья долго и нудно читал приговор, повторяя и повторяя одни и те же фамилии, одни и те же даты, пересказывая бесконечные показания свидетелей и делая это в таком заупокойном тоне, что Генка, не выдержав такой пытки, закрыл глаза и отключился. Очнулся, когда приговор подходил к концу. И он не знал — радоваться ему или плакать: его приговорили к четырем годам лишения свободы. Но было крохотное утешение: судья, зачитав соответствующую статью, объявил: за дачу ложных показаний в суде свидетель Роман Бабкин приговаривается к шестимесячному заключению. Цыган был арестован прямо в зале суда, что вызвало неадекватную реакцию присутствующей публики: люди вдруг дружно зааплодировали, словно перед ними предстал ансамбль «Ромэн» в полном составе.

Когда Кутузова выводили из зала, кто-то из компании Шороха громко бросил ему вслед: «Жить, парень, будешь, но недолго».

…Торф, когда узнал, на какие «мучительные муки» обрекли Генку, искренне ему посочувствовал.

— Я тебе, однократка, говорил: если будешь твердо держаться одной линии, отделаешься легким испугом. Так что поезжай в лагерек и обживай нары, а там, смотришь, и мы подгребемся… Отдохнем от забот, ибо нет спасения для того, кто так страдает от самого себя, кроме быстрой смерти, — снова Торф понес какую-то заумь.

Кутузов устал и потому, улегшись на кровать, моментально отключился и поплыл в сновидениях. Ему снилась синяя река с желтым плотиком, на котором сидели двое — Люська и Шорох. Тот обнял ее за плечи и что-то на ухо ей говорил, говорил, говорил…

Они были далеко внизу, а Генка парил в поднебесье среди лохматых, пронизанных лучами солнца облаков.

* * *

Оказавшись в исправительно-трудовой колонии, Кутузов определился в банно-прачечный комплекс. Правда, слово «комплекс» применительно к двум затрапезным сараюхам и примыкающим к ним скобоченным подсобкам подходило весьма условно.

В его обязанности входило расшуровать кочегарку и нагреть два бойлера воды. В банные дни он должен был раздать зэкам по двадцать пять граммов хозяйственного мыла, тазики и березовые веники. Правда, только тем, кто ходил в больших авторитетах.

Когда не было особой работы, Генка сидел на крыльце и грелся на солнце. К нему приходили такие же зэки, чтобы постираться или после работы освежиться под холодным душем.

Вскоре, после вынесения ему приговора, в колонию прибыл Торф. Он был как всегда убедительным в движениях, ходил по зоне с мобильником, и у Кутузова порой создавалось впечатление, что это главный прораб на главной стройке коммунизма. Однажды он заявился в БПК поболтать с Генкой. Огляделся и вытащил из кармана плоскую бутылку смирновской водки. Протянул Генке.

— Давай, однократка, выпьем за новый поворот в нашей жизни. Помянем Ящика с Осисом, их темную житуху, — и снова торф, словно в бреду, произнес одну из своих фраз: — Как смеюсь я над своим усилегнным дыханием.

Генка узнал, что осудили Торфа только за незаконное ношение огнестрельного оружия.

— Сколько ты заплатил защитнику? — наивно спросил Кутузов.

— Лично я — ни копейки! Но, разумеется, за меня платили другие, и платили убойно. Хватило на всех — и на адвокатов и на судей…

Генка заметил, что большинство публики в колонии околачивало хреном груши. Раздевшись до пояса, зэки гоняли целыми днями мяч, жонглировали гирями и чувствовали себя так же беззаботно, словно находились не за колючей проволокой, а в престижном пионерлагере.

Охрана ходила полупьяная, разгильдяйски продажная, и дело дошло до того, что в колонии стали собираться на дни рождения и другие знаменательные даты авторитеты с воли. И не только из Латвии, но и из ближнего и дальнего зарубежья.

Однажды Федьке Кочану, осужденному за перепродажу огромного количества контрабандной нефти, приехал «братан» из далекой Калифорнии. Он привез с собой два баула спиртного, вследствие чего три дня зэки гудели, словно запорожская сечь в лучшие свои времена. В колонии царил произвол демократии.

Однажды какой-то хлебосольный лагерник попер на колючую проволоку, чтобы добраться до вышки и угостить шампанским охранника. Однако охранник, солдат-первогодка, не поняв высокого порыва зэка, бабахнул сначала в небо, а потом, как того требовал устав, дал затяжную очередь по запутавшемуся в проволоке пьяному придурку. Но пули ушли в пространство, а зэк радовался, брыкался в колючках и при этом пытался открыть бутылку стальными зубами.