Однокурсники

— Это мне и так известно, мог бы и не говорить, — проворчал Джейсон, закрывая за ним дверь.

Джордж Келлер остался стоять за порогом, светясь от самодовольства. А сарказма в последней фразе этот новоиспеченный знаток английского языка, привыкший к высокопарным речам, так и не уловил.

Когда вывешивались списки с оценками за выпускные экзамены, Эндрю Элиот уже томился в ожидании перед дверями исторического отделения. Он даже взмок от пота — вне спортивной площадки такое с ним случалось крайне редко.

Стоило секретарше отделения выйти из кабинета председателя комиссии, чтобы приколоть к доске объявлений результаты экзаменов, как к ней сразу же ринулась толпа студентов.

К счастью для Эндрю, его роста хватило, чтобы видеть поверх многочисленных голов. То, что он прочитал, сразило его. Потрясенный, он вернулся в «Элиот-хаус» и немедленно позвонил отцу.

— Какого дьявола, сынок, что стряслось? В это время еще дорого звонить.

— Папа, — пробормотал Эндрю, как в тумане, — папа, я просто хотел, чтобы ты первым узнал об этом…

Юноша замолчал.

— Давай, парень, выкладывай. А то уж очень дорого молчать по телефону.

— Папа, ты не поверишь, но я… сдал выпускные. Теперь я точно получу диплом.

Услышав это заявление, отец Эндрю сначала лишился дара речи.

В конце концов он произнес:

— Сынок, это и в самом деле очень хорошая новость. Если честно, я никогда не думал, что у тебя получится.

Из дневника Эндрю Элиота

10 июня 1958 года

Во время последней, выпускной, недели в стенах Гарварда проводятся разнообразные мероприятия — дабы облегчить наши страдания во время символического «второго рождения» — кульминация которого, со священным возложением рук, наступит утром в четверг.

Служба, которую провели в воскресенье в Мемориальной церкви по случаю окончания университета, прошла немного бестолково. По крайней мере, так мне рассказывал один из тех парней, кто ходил туда. Народу там было не очень много.

На танцы, организованные в понедельник и названные по непонятной причине «Выпускной размах», людей пришло значительно больше. Примерно половина выпуска собралась во дворе «Лоуэлл-хауса»: в белых смокингах, взятых напрокат, все танцевали чуть ли не до рассвета под расслабляющие звуки саксофона оркестра Ларри Элгарта.

Если это мероприятие и имело некую воспитательную цель — как, впрочем, все, что происходит в Гарварде, — то, наверное, она заключалась в том, чтобы показать, как мы будем вести себя в зрелом возрасте.

Оркестр все же сделал несколько реверансов в сторону современной музыки, сыграв парочку танцевальных «ча-ча-ча», вошедших в моду в последнее время, и несколько песен Элвиса. Но это все были тихие и спокойные мелодии, вроде «Love Me Tender».

Ах да, конечно, мы пригласили с собой девушек. Стыдно сказать, но я и Ньюол заключили соглашение с Джексоном — что-то вроде моих договоренностей по передаче лишней одежды Теду Ламбросу. Только нам достались его бывшие подружки.

Но разумеется, когда вы получаете девиц после Гилберта, они все еще в исключительно хорошей форме. Как сказал бы Джо Кизер, «почти неношеные». Одна проблема: у них по-прежнему сохраняются остатки привязанности к Джейсону. И в результате, пока он танцевал со сногсшибательной блондинкой (журналисткой, освещавшей теннисные матчи, которую он подцепил во время какого-то турнира), Люси, так называемая «моя девушка», и Мелисса, которой полагалось быть с Ньюолом, весь вечер простояли у танцпола, стараясь попасть в поле зрения Джейсона — в надежде станцевать с лидером выпуска хотя бы один танец.

Нужно ли говорить, что при всем нашем громадном природном обаянии нам с Диком так и не удалось сблизиться ни с одной из этих девиц? Но по крайней мере, мы провели время в обществе сексапильных красоток, что, как я подозреваю, и было основным для большинства парочек в этот вечер. Думаю, только Тед и Сара, ну, может, еще с десяток других пар были по-настоящему влюблены друг в друга.

Завтра вечером нас ждет еще одно праздничное событие, для которого Джейсон уже раздобыл мне спутницу, — круиз при лунном свете по Бостонской гавани. Ньюол собирается слинять, ибо по какой-то необъяснимой причине он боится, как бы его не укачало. Интересно, а что он будет делать на следующее утро, когда его призовут на службу в качестве морского офицера?

Но по мере того, как длится этот искусственный праздник с аттракционами, я все чаще и чаще задаю себе вопрос: почему никто особенно не радуется?

И я пришел к заключению, которое нахожу очень глубоким. Наш курс на самом деле не является единым курсом. Я хочу сказать, нас ничто не связывает — ни братские, ни какие-то другие отношения, которые должны были бы сплотить всех, будь мы дружны.

На самом деле время, которое мы сейчас проводим, можно считать неким перемирием. Прекращением огня между боями за славу и власть. И через какие-то два дня пальба опять возобновится.

*****

Несмотря на то что в начале последней недели перед днем выпуска то и дело лил дождь, в четверг 12 июня 1958 года — не иначе как благодаря гарвардским связям где-то на самом верху, в небесной канцелярии — выдалась теплая и солнечная погода, идеально подходящая для триста двадцать второй по счету торжественной церемонии вручения дипломов Гарвардского университета.

На всех участниках церемонии были соответствующие костюмы: взятые напрокат черные шапочки и мантии на выпускниках и ярко-розовые — на докторантах. А открывал все действие всадник, который выехал верхом на коне, в одеянии шерифа графства Мидлсекс восемнадцатого века.

Выпускники 1958 года, ведомые Джейсоном Гилбертом и еще двумя другими маршалами, чинно прошли через Гарвардский двор вокруг университетского Холла и заполнили широкое пространство между Мемориальной церковью и библиотекой Вайденера. Каждый год здесь на несколько часов вырастает лес из составленных рядами деревянных скамеек, и это место как по волшебству превращается в театр, которому, оказывается, уже триста лет.

По традиции, сложившейся за эти три столетия, торжественная церемония открывалась речью, произносимой на латыни — языке, который знали человек шестнадцать, а остальные делали вид, будто все понимают.

В этом году оратором, которого двумя неделями раньше избрала кафедра классической филологии, стал Теодор Ламброс из Кембриджа, штат Массачусетс. Его речь называлась «De optimo genere felicitatis» — «О наивысшей форме счастья».

В задачу человека, произносящего приветственную речь, как следует из этого определения, входило приветствовать всех официальных лиц и высоких гостей в строгом иерархическом порядке. Сначала ректора Пьюси, а потом уже губернатора штата Массачусетс, деканов факультетов, пасторов и так далее.