Офицерский гамбит

Артеменко явно был смущен потоком новых, совершенно несвойственных ему мыслей. У него появилось еще больше вопросов без ответов, чем было раньше. Так что же он тут делает, почему он до сих пор здесь и выполняет работу чистильщика? Космополит Бурченко пробудил в нем какие-то новые сомнения, беспокойство иного толка. Алексею Сергеевичу казалось, что он недалек от прозрения. И в то же время глубоко внутри у него нарастало беспокойство – ему мерещилось, будто что-то нехорошее, неудержимое, как цунами, должно произойти в его жизни. Не обязательно с ним, но с его участием, и непременно повлиять на его жизнь. Где-то в этом загадочном витраже место и его божков, думал он. Просто тут, в Евразии, с ее непостижимой, примитивной верой в добрых царей, все перевернуто. Чтобы не сказать – извращено. Это и есть новые технологии в действии. Горбачев был вроде не хлипкий, но его готовность признать ценность человеческой жизни сблизила его с Западом, зато ускорила внутренний распад империи. Ельцин, внешне упругий и крепкий, оказался на поверку хрупким. Немного поиграл и принял облик веселого, задиристого, непредсказуемого до глупости царя. Он и не пытался искоренить пороки. Да и возможно ли это?! Ведь еще Тургенев сокрушался о коррупции в своих «Отцах и детях», так разве под силу было бы сутяжному и беспокойному Борису Николаевичу справиться с драконом, которого могут победить системно внедряемые принципы и власть законов?! Никогда! Потому что в этом случае ему пришлось бы добровольно отдать часть своей царской власти. А со времен кровавого насильника Ивана Грозного собственный, пусть и дутый имидж, собственная, пусть даже тщательно сфабрикованная репутация важнее каких-то там людских жизней, человеколюбивых принципов, мифической созидательности. А Путин что?! Путин – то же самое, твердо ответил он сам себе. Просто он другой, из иного материала. Путин так же, как и другие, стремится убедить весь мир в собственном соответствии той миссии, которую слепили для него его окружение, политологи, имиджмейкеры, спиндокторы, разведчики и прочая придворная челядь. Так и он, Артеменко, тоже прислуга?! От этой мысли стало страшно и тошно. Второй, более прагматичный и поверхностный голос внутри него попробовал спасти ситуацию: «Слушай, дружище, а чего ты тут сопли развесил? Ты что, раньше не знал, чем занимаешься?! Да миллионы людей занимаются еще более дрянной работой и не киснут! Миллионы почитали бы за счастье заниматься тем, чем занимаешься ты! В самом деле, чего ты боишься? Ну задолбают этих украинцев, хохлов недобитых, так они сами виноваты. И потом, кто узнает о том, чем ты тут занимаешься? Ты что, будешь на каждом углу рассказывать о своей работе?! Успокойся и не забивай голову чепухой!» Этот внутренний голос был раздражен и вспыльчив. И Артеменко знал почему. Ему, этому голосу, не хватало сил сражаться, он уже задыхался в удушающем астматическом кашле под неумолимым напором варварской действительности.

Паника внутри все чаще не давала покоя его телу и мозгу, не отпускала, точно он был прикован, как Прометей, и ждал своей клювастой птицы, которая прилетит в очередной раз за его печенью. Алексей Сергеевич под напором мыслей вдруг включил торшер, решительно вскочил, будто ужаленный, ловко подцепил носками тапки и быстро, точно боясь опоздать куда-то, пошлепал к большому письменному столу. На его краю покоился пухлый коричневый блокнот в красиво прошитой кожаной обложке. Прервав его беспечный отдых, офицер шумно щелкнул выключателем настольной лампы и углубился в изучение внутренностей записной книжки. Он быстро нашел нужную ему запись. Так, впрочем, было почти всегда: фотографическая, многими годами тренированная память безошибочно руководила им в такие моменты. Вот оно! «Назначение величия представляется в том, что оно исполняет волю, выходящую за рамки индивидуального», – значилось вверху одной из многочисленных, убористо исписанных страничек; слово «величие» было выделено и написано большими заглавными буквами. Под цитатой была короткая подпись «Яков Буркхардт». Алексей Сергеевич на какое-то время застыл в задумчивости, его широко раскрытые глаза, казалось, вперились в тень, отбрасываемую лампой на терракотового цвета штору. Но он смотрел в пустоту, сквозь предметы, и если бы кто-то мог наблюдать за ним, то, верно, пришел бы к выводу, что он мечтает о чем-то приятном, например об отпускной поездке к морю. Но в его голове протекала сложная работа совсем в ином направлении, мозг содрогался в невидимых конвульсиях. Для Алексея Сергеевича было чрезвычайно важно решить раз и навсегда, является ли человек по имени Владимир Владимирович Путин выдающейся личностью. Сам он всегда относился к Путину уважительно, но только теперь, после разговора с Бурченко, сделал открытие: это уважение предназначалось не Путину-президенту, а Путину-спецслужбисту, удачливому, расчетливому, профессионально действующему в своем секторе разведчику. К тому же сумевшему профессиональные навыки конвертировать в атрибуты личной власти. Где-то в глубинах подсознания он отдавал себе отчет, что разведчик, шпион, вообще представитель специальных служб априори не может быть великим, выдающимся. А сегодня это отчетливо понял, его прошибло в тот самый момент, когда удачливый промышленник демонстрировал ему, гостю, оригинальную статуэтку. И тогда, неизвестно, почему именно в этот момент, Артеменко уловил: он сам вещь! Он не может претендовать на великое, лишен возможности прикоснуться к вечности! И мысль полоснула бритвой по сердцу, потому что свела в один момент к чистому нулю работу нескольких десятилетий. Он отчетливо увидел, что всегда и был лишь инструментом в чьих-то руках, только более или менее виртуозным исполнителем чьей-то воли, по большей части злой. Так вот, теперь принципиально важно разобраться, является ли застывшее лицо Путина ликом истории, есть ли в этом пугающем статичностью облике нечто великое? Или все это просто хорошо отрепетированная маска, подкрепленный ресурсами фарс с множеством дорогостоящих декораций? Потому что от этого теперь зависела его персональная самооценка. Мысли, шальные и неудержимые, летали в голове полковника подобно автоматным очередям на передовой.

Да, есть в нем какая-то слабо уловимая червоточина, может быть, связанная с отсутствием всяких чувств и свойственных человеку ощущений. Если бы он сам не нес отпечаток принадлежности к разведке, наверняка отнес бы это к козырям, преимуществам его личности. Но он хорошо знал закулисную сторону жизни спецслужб, зазеркалье формирования рейтингов и создания имиджа. Потому в нем жили сомнения, и то были сомнения не в способности главы государства качественно выполнять какие-либо функции, а в способности совершения великой личной миссии. После неожиданных откровений украинского промышленника эти сомнения усилились, обросли неприятно колкой щетиной. Действительно, не предвыборной ли золотой рыбкой стала вторая чеченская война, что и косвенно, и прямо подтвердил его друг Игорь Дидусь? Не слишком ли дорогой стоимостью за растущий имидж оказались жизни моряков-подводников атомной лодки «Курск»? Жизни молодых, здоровых людей возымели меньший вес на чаше весов в сравнении с дутым имиджем нездоровой державы, с личным имиджем первого ее человека? Не слишком ли удручающе выглядели рушащиеся от взрывов жилые многоэтажки? Не зло ли, не укоризненно ли потусторонние лики безвинно истребленных людей взирали теперь с Беслана, Буденновска, Кизляра? Артеменко никогда не покидала мысль, что он, этот человек, считающий себя кандидатом в пророки, на самом деле только исполнитель, игрок, хоть и с большой буквы.

Голова гудела, разламывалась на части, ему казалось, что он потихоньку сходит с ума. Да какой он, к черту, оракул?! Он просто умело шлакует страну новыми политическими и информационными токсинами. Его сценическая пластика и тайное тяготение к инфернальному являются лишь воплощением заторможенности России. Сам предводитель по структуре личности такой же средний и невыразительный, как и во всей Европе, тогда как над ним довлеет тень диктатора. Инерция великодержавного статуса все еще действует в пространстве страны, вяло симулирует вмешательство роковой силы в жизнь народа. Вот откуда берет начало та легкость отправки на смерть русского человека и легкость его расставания с жизнью. Вот откуда берет начало враждебность, которую он создал, перенося личный конфликт с украинской верхушкой на народы. «Но у него есть некая мистическая цель – новая империя! И это осмысленно, это, как говорят, круто», – в отчаянии кричал внутренний голос, который хотел все сохранить и боялся перемен. Нет, это не цель, это миф, вернее часть мифа. Просто эта сказка о русском герое сегодня на руку американскому лидеру – так он надеется отдалить во времени китайскую угрозу. Но дело, собственно говоря, не в Путине и Медведеве, не в Ющенко и его возможных преемниках. Даже глобальный, куда более глубокий вопрос – о том, заслужила ли Украина быть отдельным государством, – ушел вдруг на задний план. Вперед выплыла отчетливая логическая цепочка. Путин – не герой, он просто разрушитель действительности, а новая геополитическая карта кроится под отдельную личность. Ющенко – не герой, потому что не сумел просчитать реальные угрозы и уберечь страну от наступающей лавины с востока. И он, Артеменко, тем более не герой, а всего лишь оружие, к тому же применяемое без его личной воли, по воле хозяина. Вся непродолжительная история Украины, отдельной и самобытной, короткой серией слайдов пронеслась перед его глазами. И он был шокирован тем, как ее неограниченные перспективы преобразовались в глухой тупик. И это был одновременно и его тупик.

Артеменко не успел довести мысль до логического завершения – вдруг назойливое жужжание на редкость крупной, жирной мухи прервало его размышления. Как маленький вертолет, она кружилась в замкнутом пространстве, иногда попадая в пучок света настольной лампы, но чаще просто невыносимо громко напоминая о себе отвратительным звуком в разных углах комнаты, все-таки в силу своей природной глупости неизменно возвращаясь к свету. Алексей Сергеевич неожиданно для себя сосредоточился на этом звуке, который ловко уводил фокус его размышлений в сторону и затем рассеивал в пространстве. Он разозлился на гадкое насекомое. И откуда это существо взялось у него в кабинете? Глаза Артеменко пошарили в поисках чего-нибудь достаточно тяжелого, чтобы прервать бессвязное путешествие летающего объекта. Он решительно взял увесистый журнал, свернул его трубкой, но вдруг передумал и осторожно положил на край стола. Это какое же мерзкое пятно останется от ее жирного, отвратительно грязного тела?! Нет, надо освободиться по-другому, решил он, настежь открывая окно. Ласковая прохлада ночного ботанического сада с сонмищем пряных, острых запахов вечно благодатной природы ударила ему в лицо; шума мостовой не было вообще, как будто он находился не в центре большого города, а где-то на зеленой окраине Вселенной. Муха взметнулась к потолку, один раз спикировала в стекло рядом с открытым окном, но затем совершила решительную вторую попытку и исчезла в беспредельном потоке ночи, унеся с собой раздражающий звук.

Алексей Сергеевич хотел убрать журнал, которым собирался казнить муху, но обратил внимание, что на обложке сиял великолепием Он – новый император всея Руси, Великий Геополитический Закройщик. Фотообъектив поймал нелицеприятный, а может быть, по задумке фотографа, просто рядовой момент: лик кандидата в великие люди был перекошен от гнева и негодования, искрящиеся глаза испепеляли невидимых читателю, но хорошо известных, существующих за пределами обложки врагов. Почти острые углы бровей делали его воинственным, гротескно волевым и, несомненно, картинным героем. Артеменко приблизил фото будущего политического гения к глазам и направил пучок света от лампочки ночничка с гибкой ножкой. Победоносное лицо не изменилось, оно по-прежнему излучало призыв к инквизиции, к расправе над еретиками. Журнал нельзя было более приблизить к глазам – высоту сдерживала лампа. И тогда неизвестно зачем Алексей Сергеевич сам еще больше наклонился над фотографией, приблизив лицо так, что сначала ощутил горячее тепло лампы, а затем отчетливый типографский запах. Лицо же, напротив, расплылось перед глазами, линии стали неуловимыми. Алексей Сергеевич отодвинулся, так и не объяснив самому себе, для чего он приближал глаза к глянцу. Но то ли вследствие изменения фокуса, то ли иным колдовским образом он увидел замысел как-то по-другому, без кода и шифра. Он видел человека, как бы очищенного от защитной скорлупы, просто объятого страстью, позирующего хищника, и не испытывал ни малейшей толики восхищения или благоговения. Он видел сомневающегося, колеблющегося, порой слабого и уязвимого человека, такого, как и все остальные, как и он сам, только облаченного в мантию ветхозаветного судьи. Он увидел очевидный оптический обман, осознал идеологическую фальсификацию, возмутился вопиющей простоте навязываемого мифа. «Боже, как же мог я раньше так беззаветно доверять свою судьбу этому человеку, как мог я верить в его величие и в то, что он отмечен провидением сделать что-либо для людей, проявить нечто, выходящее за рамки индивидуального?!» – громким голосом, сам пугаясь его глухого звука, произнес Алексей Сергеевич. То был крик отчаяния и прозрения, мучительный глас совести, внутреннего, самого совершенного из возможных, мерила своих поступков. Он чувствовал себя бесконечно опустошенным, обезвоженным, точно внутри образовалась выжженная солнцем пустыня.

Медленно Алексей Сергеевич зашторил открытое окно и неуверенными шагами, шлепая тапками по полу, побрел к кровати, надеясь уговорить сон прийти к нему. Озарение, как ударившаяся в сознание волна прибоя, стало медленно отступать. Всегда все дело было в людях, и остается в людях и теперь. Всегда эта земля находилась на перекрестке между империями. И все всегда будет зависеть от людей.

Глава шестая

(Киев, сентябрь – ноябрь 2009 года)

Всегда пленительный, захватывающий киевский сентябрь 2009 года совершенно не радовал Алексея Сергеевича Артеменко. Его все чаще посещали мысли, что реальная жизнь фантастическим образом удаляется, уступая место невозмутимому фарсу с множеством неестественных, неуместных декораций, вызывающих если не раздражение, то болезненный глотательный рефлекс. Фальшивые восторги и вымученные объятия редких московских встреч с куратором теперь заменило полное одиночество, от которого Артеменко столбенел, усыхал и медленно превращался в живую мумию с набором порочных функций. Незаметно он стал похож на летательную машину, плывущую по небу на автопилоте: машинальная галантность на приемах, механическая манерность и учтивость при встречах, учтивая окаменелость в общении, циклическое включение аналитического тумблера при формировании очередного отчета или короткой записки для Виктора Евгеньевича. Внутри он казался сам себе то выжженной, иссушенной пустыней, то стоячим болотом, то просто забавным, однажды увиденным и забытым навсегда миражом. Больше всего полковника мучило тягостно-абсурдное одиночество, из-за которого он ощущал себя отсеченным от всего мира. Раньше такого не возникало, потому что всегда рядом была семья, и Али с Женей ему было вполне достаточно для пополнения истощаемых психоэмоциональных резервуаров. Алексей Сергеевич отдавал себе отчет, что его работа в Украине была до смешного проста. Во Франции или в Алжире порой бывало куда сложнее, даже опаснее для репутации, карьеры, жизни. Но нет, не авантюры и риски его страшили, скорее, непрерывно растущие внутренние противоречия при вызывающе пустом однообразии и монотонности подготовки триумфального шествия тех, кто в Москве уже потирал ладони от нетерпения. Раздражала и оскорбляла холуйская готовность многих местных дутых тузов подыгрывать тузам московским, отчего битая карта на глазах превращалась в мелкоту: шестерки, семерки, восьмерки, не более. От этого и сама работа становилась отмеченной клеймом пошлости, дикости, злобного, никому не нужного вздора. Но еще больше удручало отсутствие возможностей откровенного общения с семьей. Более того, с некоторых пор ему стало мерещиться, будто семейная идиллия, которой он всегда гордился, нынче затянута пеленой непонимания и недосказанности. Из-за того что борьба за Украину вступила в решающую фазу, Артеменко лишился возможности поехать с семьей в отпуск летом. Поездки в Европу перенесли на глубокую осень, а жену с дочерью он отправил одних на берег Адриатического моря. Видясь с Алей урывками, короткими эпизодами, он все чаще приходил в замешательство от произошедших в них перемен. Как будто ничего не произошло в отношениях, и они, как и прежде, обнимались, нежились, клялись друг другу в любви, но внутренне они стали другими. Алексей Сергеевич стал замечать в жене какое-то новое, непонятное ему содержание, ее независимость, осмотрительность и важность странных деталей казались ему преувеличенными на фоне рассеянности. Он признавался сам себе, что все чаще не понимал жену, хотя прилежно сохранял это досадное непонимание в себе. Старался разобраться и понять причины недоразумений и, всякий раз недодумывая, прекращал анализ, перекрываемый необходимостью включать мозг для своей основной работы. Возможно, будь они, как прежде, все время вместе, им легко было бы преодолеть образовавшуюся дистанцию. Но и его, и ее работа требовали раздельного существования, и вследствие этого он сам становился для нее более закрытым, замкнуто-приторным, траурно-холодным. Как люди рассудительные и думающие, они оба понимали возникшую в их жизни опасность, намеревались удалить преграды, но по заколдованному стечению обстоятельств это становилось сделать все сложнее. Аля пыталась объясниться на доступных примерах, но и они казались Алексею Сергеевичу непонятными.

Однажды, когда он в очередной раз на несколько дней приехал в Москву, она между делом заметила, что важно уделять больше времени содержанию жизни, а не внешним формам, которые часто обманчивы. Он попросил объяснить, и тогда она, вероятно уклоняясь от прямого разговора, прибегла к ассоциациям. Рассказала, как недавно при аромасвечах и специально подобранной для релаксации музыке делала массаж лица одной молодой и на первый взгляд чрезвычайно успешной даме, столичной львице, достигшей, по ее же убеждению, в этой жизни всего. Когда выполняла процедуру, ее чувствительные пальчики обнаружили крохотные бугорки на подбородке и ниже носа – признак частого истребления волос, а значит, явный признак гормонального сбоя. Дальше удивление возросло, когда в области висков обнаружились впадины, усеянные мелкими прыщиками, – верный знак истощения, перенапряжения и, не исключено, крайней неудовлетворенности собой. Аля объяснила мужу: так она очень часто осязает, что внешний успех оказывается просто глупым блефом. Но, главное, этот блеф является разрушительным, убийственным для сознания того человека, который не может проанализировать свои промахи в жизненных приоритетах и внести существенную коррекцию в свою жизнь. Внешнее тело, состояние сознания и здоровье находится в полной зависимости от внутреннего, и… Алексей Сергеевич силился понять, но ничего не понял из того, что жена пыталась донести до него.

В другой раз она принялась за ужином рассуждать о том, в какой непростой период вступает человечество. Алексей Сергеевич часто вспоминал потом этот эпизод – его поразило, что разговор затеян о каких-то глобальных процессах, мистике бытия, трансформации сознания. Все это не имело в его глазах никакой ценности, потому что он не мог разобраться даже в простых вещах, в своей собственной работе, в своем предназначении, наконец. Он смотрел на жену удивленными, немигающими глазами и думал: «О чем это она? К чему все это?» Аля же, увлеченная и возбужденная, с одухотворенным, открытым лицом, разъясняла: «Очень многие просто-напросто не переживут грядущие перемены. Чтобы перестроить сознание, нужно от многого отказаться. От синтетической еды и одежды, например. От больного окружения. Нужно избегать общаться с людьми, живущими на низких вибрациях. Леша, нужно научиться жить в природе, наслаждаться ею, научиться медитировать. Нужно стремиться к любви и высшему благу. Ты попробуешь со мной пройти такой… курс приобщения к новой жизни?» Артеменко пообещал, не понимая до конца, что именно от него хотят. Алексею Сергеевичу было горько оттого, что он не понимает больше ту женщину, которая в течение двух десятков лет была его верным и единственным другом. Он сохранял невозмутимость, кивал головой, но его внутренний мир становился все более и более стиснутым, как если бы на него, находящегося в узком коридоре, опускали бетонную плиту и она все более и более приближалась, не позволяя ему спастись. Он поклялся себе прочесть те книги, что читает она, чтобы хоть немного приблизиться к ее теперь ускользающему и нерасшифрованному миру. Поклялся и снова не сумел, потому что работа в Киеве в который раз захватила полковника целиком.

Из множества составляющих киевской миссии одна не вызывала у него неприязни – встречи с Мишиным. Мишин на многое открывал ему глаза, не стеснялся откровенно говорить о происходящем без приукрашивания и позерства, именно то, что думал. И это подкупало. Артеменко не раз думал, что приходит к Мишину уже не просто как разведчик, с профессиональным интересом, но является с интересом сугубо человеческим, с жаждой понять нечто важное, что до сих пор оставалось для него нераскрытым.

Однажды, придя на очередную встречу к Мишину, Алексей Сергеевич застал Андрея Андреевича в скверном расположении духа. Артеменко положил перед украинским законотворцем еще один материал, который удалось выпустить в России и вслед за которым должна была последовать международная конференция по истории. Но Мишин сдержанно поблагодарил за статью, лишь мельком взглянув на снятую из Интернета копию, и, как показалось Алексею Сергеевичу, несколько брезгливо отложил ее в сторону. Он какое-то время смотрел на Артеменко сухим, холодным взглядом, легко постукивая мясистыми пальцами по невидимым клавишам стола. «И зачем вы сюда ходите, что вам от меня надо?» – казалось, вопрошали его глаза, и в них виднелась не то укоризна, не то еще более глубокие переживания, постичь суть которых разведчик не мог. Алексей Сергеевич, наблюдая за монотонной игрой теней – крошечных, рожденных его приходом дьяволят на полированной части стола, подумал, что, пожалуй, зря он сегодня пришел, не попал в момент. Он отметил, что хозяин офиса впервые не предложил чаю или кофе. И потому хотел уже начать вежливый, короткий разговор-отступление, как Мишин ворчливым, глухим, как из колодца, голосом вернулся в действительность.