Офицеры

По дороге вьется лента повозок, набитых добровольцами — по шесть, по восемь, — почти бесшумно и невидно. Местами только, таясь и крадучись, проглянет тусклый огонек — то близко, то где-то очень далеко, отмечая извилистый путь колонны. И тотчас же с передней повозки загудит тихий, хриплый окрик:

— Не сметь курить!..

Повторяется, как эхо, десятки раз, прокатывается по всей колонне и глохнет в черной дали.

Проехал рысью верховой, поднял шум; на него цыкнули.

— С приказаньем я… Это, что ли, отряд генерала Боровского?

— Нет.

— Ах ты, так-растак, куда ж это я заехал?! Тьма проклятущая. Где же мне теперь найтить его?

— Вправо сверни, за железную дорогу…

— Ах ты, так-растак!..

Верховой повернул коня, пошумел еще, пробиваясь между повозками, и пропал в ночи.

Справа где-то послышался гулкий треск пулемета. Все насторожились; повернули головы в ту сторону, где пробегал невидимый железный путь и где, должно быть, боковой отряд столкнулся уже с заставой красных. И тотчас впереди взвилась огненная змейка с пушистым хвостом. Одна, другая, много… Целые снопы ракет на несколько верст осветили незримую и пока еще неощутимую живую линию, опоясывавшую селение Белую Глину и таящую в потенции, в жутком напряжении молчания — смертоносные жала…

— Какую иллюминацию устроили, дураки!..

— Дрейфят…

Справа бухнуло несколько раз и затрещало опять. Голова колонны неожиданно остановилась. Лошади задних повозок наезжали вплотную, ударяли дышлами в кузов передних и теплыми мордами тыкались в спины сонных людей.

— Легче!.. Ах, черт!.. Так-растак!..

И все смолкло, притаилось. Дремота сходила быстро: сейчас начнется… У многих привычных, даже и не робких, становилось на душе тревожно: от ночи — хранящей мистические тайны, преувеличивающей все зримое и слышимое, все контуры, масштабы, обостряющей впечатлительность и от полной неизвестности. Вносила, впрочем, успокоение уверенность, что кто-то знает, кто-то окутал чуткой завесой путь следования и невидимыми щупальцами — дозорами бороздит тьму. И еще одно… невольно, подсознательно пряталось в душе эгоистическое чувство: «скоро, быть может, брызнут и в нашу колонну… Пусть!.. Но… но пока эта дробь пулеметов не по нас». Не хотелось думать, что кому-то другому она несла ведь тоже увечье или смерть…

На войне вообще такие мысли не приходят в голову.

* * *

— И такой случай, — доносится тихо с одной повозки, — как раз это подхожу я к усадьбе Захаренки, а там — комендант со штабной ротой. Окружили дом. Керосином воняет за версту: несколько человек поливают из жестянок стены. Зажгли. И сразу как вспыхнет, как завоет пламя!.. Стены деревянные, давно дождя не было. Комендант покрикивает, распоряжается. В чем дело? Оказывается, Захаренко-то их и выдал…

— Какой Захаренко? — отозвался сонный голос со дна повозки.

— Да этот самый, товарищ мой.

— Поручик Ковтун, не ругаться!

— Ну, приятель мой, — если хотите, однокашник по школе.

— Где ж это было?

— Да в Песчанке, на последнем ночлеге.

— Так ты песчановский?..

— Вот тебе, здравствуйте, я уж полчаса рассказываю, а он… Ты спал, что ли? Так вот, пришел Захаренко в волостное — у них эти собачьи исполкомы не успели еще ввести… Пришел и заявил, что работники у него оказались корниловскими офицерами. Как уж он дознался — сами проговорились или подслушал кто-нибудь разговор, — коменданту точно неизвестно. Собрался сход, выяснили, что действительно эти двое — раненые и отставшие от Добровольческой армии в Первом Кубанском походе. Еще других нескольких отыскали и постановили всех их казнить. Ну… и расстреляли.

— Ах, сволочи, за что же? Ведь Песчанку добровольцы не трогали?..

— Да за то же, за что расстреляли моего батьку. Те — сами «кадеты», а у батьки — сын «кадет», да еще офицер… Правда, отца убили не свои, а захожий Воронцовский отряд каких-то «анархо-коммунистов»… А добро, что еще в нашем доме оставалось, растащили свои, это верно. Свои же, соседи, лошадей свели и урожай собрали.

— Много земли у вас?

— У отца десятин 30 было.

Со дна повозки послышался голос:

— Ах ты, кулак недорезанный!..

— Да это что — пустяки. Песчановские все богатеи. Вот у того же Захаренки — 60 своих, да сотню, должно быть, исполу снимал… Я сам не хозяйничал. Меня отец в Ставропольскую семинарию отдал учиться. Думал — по духовной части пустить. А я, окончив семинарию, на войну ушел… На хозяйстве оставался с отцом старший брат; но в прошлом году его призвали, как ополченца; на Румынском фронте заболел тифом и помер.

…Да, на чем же я остановился?.. Так вот — перед самым нашим приходом Захаренки исчезли: самого мобилизовал отряд Жлобы, а жена с его сестрой где-то, говорят, прячутся по подвалам… Комендант, узнав, что я — местный уроженец, попросил поискать их, но я не стал. Ну их к лешему!

— Ну, и слюнтяй! Надо было вздернуть баб.

Ковтун не ответил. Мысли убежали далеко… Под напускным небрежным тоном рассказа таилось еще что-то — свое, волнующее, о котором не стал бы говорить никому…

* * *

Два года Ковтун не был дома. Вырвавшись из Москвы, после долгих мытарств попал в Ростов и записался в Добровольческую армию. С ней выступил в поход. И ведь этакий случай: пришлось атаковать Песчанку… Три дня тому назад перед закатом Ковтун лежал в стрелковой цепи против села, испытывая странное, неизведанное чувство… Добровольческий бронепоезд и невидимые батареи с трех сторон вели сильнейший огонь по окраине села и особенно по вокзалу. Привычная картина: сколько раз на войне приходилось ему вести наступление на укрепленные окраины городов и деревень… И когда своя артиллерия громила дома, валила стены и жгла гранатами постройки, в пехотных цепях подымалось настроение, и сам он радовался каждому «удачному» выстрелу. Так же было и на днях при атаке Торговой…

Сегодня — другое… Ковтун постреливал изредка, машинально, по команде, почти не целясь, в темные точки, густо вкрапленные в неприятельские окопы. Мысли были о другом… Каждый снаряд, проносившийся над головой, вызывал смутное чувство… Бездушные, безымянные «цели» облекались в плоть и кровь.

Вспыхнул дымок над белым домом с зеленой жестяной крышей и с закрытыми зелеными ставнями — такими знакомыми… «К Фадеевым это… Весь дом, должно быть, полон баб и детворы… Мужики все на войне, а, может быть, кто-либо из них вернулся и сидит тут в окопах…»

Ударило в другую хату — низкую, покривившуюся — и разворотило стену, подняв столб не то пыли, не то дыма. «Да, кажется, загорелось… У деда Силантия»… Пастух сельский, бобыль. Сколько ни запомнит его Ковтун — старик седой. «Который год ему идет?..» Друзьями были. Мальчишкой еще, бывало, бегал он часто к деду в поле, в зеленый лог, что подле речки Рассыпной — развеселый детский клуб! Умел дед сказывать про страшное и дудки из молодой коры выделывать. Особенные — лучше, звончее, чем те, что продавались в Ставрополе на ярмарке. «Жив ли?»

Ковтун воспринимал все боевые ощущения в этот вечер как-то по-новому, в чудном обратном преломлении. Было странно и несколько неловко от этого, но ничего поделать с собой не мог… Пролетавшие снаряды — будто не наши, а чужие; рвутся не над чужими, а над своими… Высоте разрывы шрапнели — «журавли», как их звали солдаты, рассыпавшие по селу обессиленные уже пули, вызывали чувство облегчения, а удачно попавшая, разворотившая крышу граната будила тревогу, как будто она разворотила свой окоп…

— Редко, тремя патронами!.. — послышалась команда.