Огнем и мечом. Дилогия

Ксендз молча слушал, беззвучно шевеля губами, и поминутно обращал взор на изможденного рыцаря, который меж тем занялся едою; король повелел ему не смущаться своим присутствием и еще приглядывал сам, чтобы тот ел хорошенько, да время от времени отпивал за его здоровье глоток из небольшого серебряного кубка.

– А как зовется сей рыцарь? – спросил наконец ксендз.

– Скшетуский.

– Не Ян ли?

– Ян.

– Поручик князя воеводы русского?

– Так точно.

Ксендз поднял к небесам морщинистое лицо и опять углубился в молитву, а потом промолвил:

– Восславим имя Господа нашего, ибо неисповедимы пути, коими Он ведет человека к покою и счастью. Аминь. Я этого рыцаря знаю.

Скшетуский, услыша эти слова, невольно обратил взгляд на ксендза, но лицо того, весь облик и голос были ему совершенно незнакомы.

– Стало быть, ты один из всего войска взялся пройти через вражеский лагерь? – спросил его ксендз.

– Передо мной пытался один благородный рыцарь, но погиб, – ответил Скшетуский.

– Тем больше твоя заслуга, раз после такого дерзнул пойти. Судя по виду твоему, страшный ты путь проделал. Господь оценил принесенную тобой жертву, тронут был молодостью и добродетелями твоими и не оставил своей защитой.

Внезапно ксендз обратился к Яну Казимиру.

– Милостивый король, – сказал он, – стало быть, ты тверд в своем решении идти князю воеводе русскому на помощь?

– Твоим молитвам, отче, – ответил король, – вверяю отечество, себя и войско, ибо знаю, что огромен риск, но нельзя позволить, чтобы князь-воевода смерть нашел в этой злосчастной крепости и с ним пали такие рыцари, как сей, что сидит перед нами.

– Господь пошлет нам викторию! – воскликнуло несколько голосов.

Ксендз воздел руки к небу, и в зале воцарилась тишина.

– Benedico vos, in nomine Patris et Filii, et Spiritis sancti. [202]

– Аминь! – промолвил король.

– Аминь! – повторили остальные.

Спокойствие пришло на смену озабоченности, до этой минуты не сходившей с лица Яна Казимира, лишь глаза его светились необычайным блеском. Меж собравшимися затеялся негромкий разговор о предстоящем походе – многие еще сомневались, что король выступит немедля, – он же взял со стола шпагу и сделал знак Тизенгаузу, чтобы тот ее ему прицепил.

202

Благословляю вас во имя Отца, и Сына, и Святого Духа (лат.).

– Когда ваше королевское величество изволит выступить? – спросил канцлер.

– Бог дал погожую ночь, – ответил король, – кони не устанут. – И добавил, обращаясь к обозному стражнику: – Прикажи трубить поход, сударь.

Стражник не мешкая вышел из залы. Канцлер Оссолинский осмелился негромко заметить, что не все еще к походу готовы и что возы не отправить раньше наступления дня, но король, не задумываясь, ответил:

– Кому возы дороже отечества и монарха, тот пускай остается.

Зала начала пустеть. Всяк спешил к своей хоругви, чтобы людей «на ноги поднять» и снарядить в дорогу. В комнате остались лишь король, канцлер, ксендз да Тизенгауз со Скшетуским.

– Всемилостивейший государь, – сказал ксендз, – что мы хотели узнать от этого рыцаря, то узнали. Надобно ему дать покой – он едва на ногах держится. Позволь, я возьму его к себе на квартиру – там и переночует.

– Хорошо, отче, – ответил король, – справедливы твои слова. И пусть Тизенгауз с кем-нибудь его проводят, одному ему, боюсь, не дойти. Иди, иди, друг любезный, никто здесь более тебя не заслуживает отдыха. И помни, я твой должник. Скорей о себе, нежели о тебе позабуду!

Тизенгауз подхватил Скшетуского под руку, и они вышли. В сенях им встретился староста жечицкий, который поддержал пошатывающегося рыцаря с другой стороны; впереди шел ксендз, а перед ним слуга с фонарем. Но напрасно светил слуга: ночь была ясной, тихой и теплой. Большая луна, точно златой ковчег, плыла над Топоровом. С лагерного майдана доносился говор, скрип телег и голоса труб, играющих побудку. Вдалеке, перед костелом, облитым лунным светом, уже собирались солдаты – конные и пешие. В селе ржали лошади. К скрипу возов примешивалось звяканье цепей и глухое громыхание пушек – и гомон становился все громче.

– Уже выходят! – сказал ксендз.

– К Збаражу… на помощь… – прошептал Скшетуский.

И неизвестно, то ли от радости, то ли от тяжких трудов, а скорее ото всего вместе, ослаб совершенно, так что Тизенгауз и староста жечицкий почти тащили его на себе.

Между тем по дороге к дому ксендза они попали в толпу солдат, собирающихся перед костелом. Это были хоругви Сапеги и пехота Арцишевского. Еще не получившие приказа строиться, солдаты стояли в беспорядке, в иных местах сбиваясь в кучки, загораживая путь идущим.

– С дороги! С дороги! – восклицал ксендз.

– Это кому там уступать дорогу?

– Рыцарю из Збаража!

– Привет ему! Привет! – вскричало множество голосов.

Одни расступались немедля, другие, напротив, старались подойти поближе, желая поглядеть на героя. И смотрели с изумлением на изможденного оборванца, на страшное лицо, озаренное лунным светом, и, пораженные, шептали:

– Из Збаража, из Збаража…

С великим трудом довел ксендз Скшетуского до дома местного приходского священника. Там он приказал отмыть его от крови и грязи и уложить в хозяйскую постель, а сам поспешил к выступавшему в поход войску.

Скшетуский был в полубеспамятстве, но лихорадка не позволяла ему уснуть. Однако он не понимал уже, где находится и что с ним случилось. Слышал только говор, топот копыт, скрип возов, тяжелые шаги пехотинцев, крики солдат, голоса труб – все это сливалось в его ушах в неумолчный гул… «Войско идет», – пробормотал он про себя… Меж тем гул помалу стал отдаляться, ослабевать, затихать, рассеиваться, пока наконец тишина не объяла Топоров.

И чудилось Скшетускому, что он вместе со своим ложем летит в какую-то пропасть без дна…

Глава XXX

Спал он несколько дней кряду, но и после пробуждения не оставляла его злая лихоманка – долго еще бредил Скшетуский, поминал Збараж, старосту красноставского, князя, беседовал с паном Михалом и Заглобой, кричал: «Не туда!» – Лонгинусу Подбипятке – лишь о княжне не вспомнил ни разу. Видно, строжайший тот запрет, который он однажды и навсегда наложил на всякое о ней воспоминанье, не терял силы, даже когда болезнь его изнурила. Зато ему казалось, что он видит над собой щекастую физиономию Редзяна – будто воротилось то время, когда князь после староконстинтиновской битвы отправил его с хоругвями в Заслав громить разбойные шайки, и Редзян нежданно явился в хату, где он остановился на ночлег. Видение это путало его мысли: ему мерещилось, что время остановило свой бег и ничего с той поры не переменилось. Он снова у Хомора и спит в хате, а пробудившись, поведет хоругви в Тарнополь… Разбитый под Староконстантиновом Кривонос бежал к Хмельницкому… Редзян приехал из Гущи и сидит у его постели… Скшетускому хочется заговорить, хочется приказать слуге седлать лошадей, но нет мочи… И снова мелькает мысль, что не у Хомора он, что после того был уже Бар взят, – но тут опять тело пронзает боль и бедная его голова окутывается мраком. Ничего уже не знает он, ничего не видит. Однако минуту спустя из хаоса и кромешной тьмы новое проступает виденье: Збараж… осада… Значит, это не Хомор? А откуда же взялся Редзян? Сквозь прорезанные в ставнях сердечки в комнату пробивается пучок яркого света, и он отчетливо видит лицо слуги, исполненное сочувствия и заботы…