Огнем и мечом. Дилогия

Канцлер знал, сколь безудержной отвагой обладал король, и не сомневался, что сказанное исполнит. С другой стороны, из опыта ему было известно, что, если государь что-нибудь замыслит и станет на своем упорствовать, никакие отговоры его не поколеблют. Потому он и не стал сразу противиться, даже похвалил самую мысль, но спешить не посоветовал, доказывая, что можно то же самое сделать завтра или день спустя, – а тем временем вдруг да прибудут добрые вести. С каждым днем должен усугубляться разброд среди черни, напуганной неудачами под Збаражем и слухами о приближении королевского войска. Смута растает от сияния имени его величества, как снег от солнечных лучей, – но на это требуется время. В руках же монаршьих судьба всей Речи Посполитой, и, будучи перед Богом и потомками за нее в ответе, он не вправе подвергать себя опасности, тем паче что, случись беда, збаражским войскам уже неоткуда будет ждать спасенья. Канцлер говорил долго и выразительно: образцом краснословия могли бы послужить его речи. И в конце концов он убедил короля, хотя и утомил. Ян Казимир опять откинулся на спинку кресла, пробормотав нетерпеливо:

– Делайте, что хотите, лишь бы завтра у меня был язык.

И снова настало молчанье. За окном повисла огромная золотая луна, но в покое потемнело – свечи успели обрасти нагаром.

– Который час? – спросил король.

– Скоро полночь, – ответил Радзеёвский.

– Не буду сегодня ложиться. Объеду лагерь, и вы со мною. Где Убальд и Арцишевский?

– В лагере. Пойду скажу, чтобы подали лошадей, – ответил староста.

И направился к двери. Вдруг в сенях сделалось какое-то движение, послышался громкий разговор, торопливые шаги, наконец дверь распахнулась настежь, и вбежал запыхавшийся Тизенгауз, королевский стремянный.

– Всемилостивейший король! – воскликнул он. – Гусарский товарищ из Збаража пришел!!

Король вскочил с кресла, канцлер тоже поднялся, и из уст обоих вырвалось одновременно:

– Быть не может!

– Истинно так! Стоит в сенях.

– Давай его сюда! – вскричал король, хлопнув в ладоши. – Пусть снимет с души тяжесть!

Тизенгауз скрылся за дверью, и через минуту вместо него на пороге показалась незнакомая высокая фигура.

– Подойди, любезный сударь! – восклицал король. – Ближе! Ближе! Мы рады тебя видеть!

Рыцарь подошел к самому столу; наружность его была такова, что король, канцлер и староста ломжинский попятились в изумленье. Перед ними стояло страшное существо, более похожее на призрак, нежели на человека: изодранные в клочья лохмотья едва прикрывали его истощенное тело, посинелое лицо измазано было в крови и грязи, глаза горели лихорадочным блеском, черная всклокоченная борода закрывала грудь; трупный запах распространялся вокруг него, а ноги так дрожали, что он принужден был опереться о стол.

Король и оба вельможи смотрели на него широко раскрытыми глазами. В эту минуту дверь отворилась и гурьбою вошли сановники, военные и гражданские: генералы Убальд и Арцишевский, подканцлер литовский Сапега, староста жечицкий, каштелян сандомирский. Все, остановясь за спиной короля, уставились на пришельца, король же спросил:

– Кто ты?

Несчастный раскрыл было рот, попытался ответить, но судорога свела ему челюсть, подбородок задрожал, и он сумел прошептать только:

– Из… Збаража!

– Дайте ему вина! – раздался чей-то голос.

В мгновение ока подан был полный кубок – незнакомец с усилием его опорожнил. Меж тем канцлер сбросил с себя плащ, подбитый мехом, и накинул ему на плечи.

– Можешь теперь говорить? – спросил король спустя некоторое время.

– Могу, – немного увереннее ответил рыцарь.

– Кто ты?

– Ян Скшетуский… гусарский поручик…

– В чьей службе?

– Русского воеводы.

Шепот пробежал по зале.

– Что у вас? Что слышно? – с лихорадочной торопливостью вопрошал король.

– Беда… голод… сплошь могилы…

Король закрыл глаза рукою.

– Господи Иисусе! Господи Иисусе! – тихо повторял он.

Потом продолжил расспросы:

– Долго еще сможете продержаться?

– Пороха нет. Враг у самых валов…

– Много его?

– Хмельницкий… Хан со всеми ордами.

– И хан там?

– Да…

Наступило глухое молчание. Присутствующие лишь переглядывались, растерянность рисовалась на всех лицах.

– Как же вы выстояли? – спросил канцлер, не скрывая недоверия.

Услышав эти слова, Скшетуский вскинул голову, словно новые обретя силы, горделивое выражение сверкнуло на его лице, и он ответил с неожиданной силой в голосе:

– Двадцать отбитых штурмов, шестнадцать выигранных сражений в поле, семьдесят пять вылазок…

И снова настало молчанье.

Внезапно король расправил плечи и встряхнул париком, словно лев гривой; на желтоватом его лице проступил румянец, глаза блеснули.

– О Господи! – вскричал он. – Довольно с меня этих советов, этого топтанья на месте – нечего больше медлить! Есть хан или нету, собралось или не собралось ополченье – хватит, клянусь богом! Сегодня же идем на Збараж!

– На Збараж! На Збараж! – повторило несколько решительных голосов.

Лицо прибывшего просияло, как ясная зорька.

– Милостивый король, государь мой! – сказал он. – С тобою на жизнь и на смерть!..

От этих слов как воск растаяло благородное монаршье сердце, и, не гнушаясь отталкивающим обличьем рыцаря, он обхватил его голову обеими руками и молвил:

– Ты мне милее иных, что в атласах. Господи! За меньшие заслуги некоторые получают староства… Знай, подвиг твой не останется без награды. И не спорь! Я должник твой!

И остальные вслед за королем тотчас начали восклицать:

– Не было еще рыцаря доблестней!

– Этому и среди збаражских не найдется равных!

– Славу бессмертную ты стяжал!

– Как же меж татар и казаков сумел пробраться?..

– В болотах прятался, в камышах, лесом шел… блуждал… без еды…

– Накормить его! – крикнул король.

– Накормить! – повторили прочие.

– Одеть его!

– Завтра получишь коня и платье, – сказал король. – Ни в чем не будет тебе недостатка.

Следуя примеру короля, все наперебой принялись превозносить рыцаря. Снова на него посыпались вопросы, на которые он отвечал с превеликим трудом, потому что все большую чувствовал слабость и едва не терял сознания. Принесли еду; в ту же минуту вошел ксендз Цецишовский, королевский духовник.

Вельможи расступились: ксендз был премного учен, уважаем, и слово его для короля значило едва ли не больше, чем слово канцлера, а с амвона, бывало, он таких вещей касался, о которых и на сейме осмеливался говорить не всякий. Его тотчас обступили со всех сторон и стали рассказывать, что из Збаража пришел рыцарь, что князь, несмотря на лишенья и голод, продолжает еще громить хана, пребывающего там собственною персоной, и Хмельницкого, который за весь минувший год не потерял столько людей, сколько в збаражскую осаду, наконец, что король желает идти на выручку осажденным, даже если ему со всем войском суждено погибнуть.