Огненная река

Я подняла голову. Снежинки, падающие на лицо, никак не могли охладить меня.

— Теперь пойдём.

Я сунула руку под локоть Хансу, который сидел, сгорбившись, и помогла ему подняться. Видимо, ему стало лучше, он встал, не сопротивляясь. Даже после того, как он поднялся, я не вынула руку из под его локтя.

— Я провожу тебя до автобусной остановки. Куда тебе ехать?

На мой вопрос Хансу не ответил. Видимо, уже было очень поздно, машины по дороге проносились мимо. На асфальте снег растаял, стояли лужи, в них продолжали падать снежинки. Мы остановились у обочины. Когда я второй раз спросила Хансу, куда мы идём, он ответил низким голосом, сквозь зубы: «Мне кажется, ты лучше меня знаешь». Я подняла голову и взглянула на него. Он холодно, без тени улыбки, смотрел на меня. Я вынула руку из-под его локтя и закрыла лицо ладонями. В меня хлынула и превратилась в стремительный поток густая темнота той ночи, когда я оставила мать и покинула посёлок, а где-то в этой темноте беззвучно лопались бутоны белых магнолий. Эти цветы, в конце концов, унесут меня в ещё более глубокую темноту. Каждый раз, когда муж не возвращался домой, ночью в перепутанном сне и после, рано утром, когда я стояла под душем, дрожа всем телом от непреодолимого горя, я осознавала всё так ясно, будто это острым зубилом вбивали в мою голову, и я думала: «Да, до сих пор я жила только чувствами, как насекомые живут своим осязанием, так и я жила только чувствами. Меня мучили губительные желания и страсти, они, как горн, раздували жар в моём теле». Тогда магнолии, растущие на костях моей матери, распускались во мне, и возникало ощущение, будто по всему телу ползают насекомые.

— Хорошо.

Я опять взяла Хансу под руку.

Редкие снежинки появлялись в свете фар, как облака пепельного цвета, закрывали кругозор, и всё становилось смутным.

Мы смотрели друг на друга, будто не были знакомы. Мы и не скрывали своей враждебности. Потом мы медленно пошли, как паломники, которые отправились в путь на поиски сказочной ведьмы, сыплющей бесконечные зёрна риса… «Бабочка, бабочка, давай полетим на гору Чхонсан». Где же Чхонсан? Вот здесь.

Мы торопливо переплыли густое море.

Всю ночь уши плотно кутались в ритме Синави.

— Дух, Дух, Главный Дух горы, покрытой зелёными ивами, мы положим тебя в нокбан…

Каждый раз ночью, когда я погружаюсь в длинный отчаянный сон, то взлетая, то падая вниз, я никак не могу избавиться от магнолий, цветущих в моей душе.

Каждый раз ночью, когда муж не возвращался домой, магнолия расцветала на тех местах, где клеймом сияли отпечатки его пальцев. И пусть магнолия расцветёт тысячами, десятками тысяч цветов, но я никогда не смогу нарисовать её.

Май 1975 г.

Весенний день

Перед восходом солнца я торопливо поливала розы на клумбе и вдруг увидела сломанную ветку цветка. «Что же это такое!», — воскликнула я громко.

Сыну стоял на краю веранды между комнатами, пил колу и зевал от скуки. Он слегка повернул голову в мою сторону.

— Роза сломана!

Ничего не ответив, он опять глотнул из бутылки и посмотрел на далёкие горы.

Хотя это было в его характере, я немного обиделась на его праздную позу и равнодушие, с каким он отреагировал на мой крик. Я энергично размахивала лейкой. Около клумбы с однолетними растениями, высаженными кружком, песок провалился так, что стебли и листья оказались в воде. Скоро обнажатся корни, но я всё поливала, поскольку не слышала, что прошлой ночью шёл дождь. Вчера вечером я не заметила сломанную ветку; наверняка, это резвились мыши, или её сломал ветер. Ветка боковая, слишком тонкая и слабая, и даже если бы на ней вырос бутон, он был бы слабым, и её всё равно нужно было бы срезать, чтобы хватило питания другим цветам.

Так что я всё равно бы срезала эту ветку перед сезоном дождей, даже если бы она расцвела и разрослась; однако, увидев на ветке сок из раны, я сильно расстроилась. Сыну выпил кока-колу и как обычно положил пустую бутылку в деревянный ящик для яблок, где уже образовалась целая гора. Я искоса взглянула туда и нахмурила брови. Три деревянных ящика были заполнены пустыми бутылками из-под колы, и теперь заполнялся уже четвёртый. Ах, как же много мы выпили! Мы постоянно пили газировку; то пища плохо переваривается, то не спится, то нам грустно. Хотя так легко можно найти подходящую причину, чтобы не употреблять её в таком количестве. Иногда мы её пили потому, что нам было скучно, или потому, что на улице шёл дождь. Но когда мой взгляд вдруг падал на гору пустых бутылок, на душе становилось пусто, и меня бросало в дрожь. Так это меня тревожило.

«Как спалось?» — спросил уже спустившийся во двор Сыну, посмотрев на грубо схваченные железной проволокой колья — они служили оградой загона для кур.

«Для чего их держать-то? Они всё равно не несут яйца. От них только мышей больше становится», — тихо пробормотала я, отвернувшись.

Он молча смотрел на меня. Судя по тому, какой у него был серьёзный вид, он намеревался сказать что-то, но только молча сунул мне в руки пакет с остатками еды.

Собака, которая до этого сидела тихо, завертелась, повизгивая, под ногами. Он взял её на руки. На плечах от ее прикосновений остались клочья шерсти. Не обращая на них внимания, я продолжала широко размахивать лейкой. Вскоре запершило в горле. Дома всюду летала собачья шерсть, её серебристые волоски прилипали к голове мужа, будто волосы стали седыми, и каждый раз, когда он тряс головой, они падали вниз. Шерсть застревала между пальцами ног и повсюду тянулась за мной. Она попадалась даже в мыльной пене, когда я умывалась.

В основном наша жизнь состояла из кока-колы и собачьей шерсти, которая летала повсюду, как тонкие серебряные ядовитые иглы. Собачья шерсть — это всё, что у нас есть. Всё остальное постепенно становится пустым, и в этой пустоте поднимаются только клочья шерсти. Я злилась. Мы задыхались от неё. Шерсть была повсюду. Каждый раз, когда я видела и прикасалась к этим сухим комочкам, я чувствовала их огромную разрушительную силу. Эта сила постепенно разъедала весь дом, как термиты, начиная с тонких щелей, и меня охватывало чувство бессилия. Что я могла сделать? Только злиться и возмущаться.

Я поставила лейку на землю и постучала по пояснице, массируя её. Сыну сердито сказал: «Я хочу есть».

Хотя сегодня воскресенье, и ему не надо идти на работу, мы позавтракали как обычно рано, и Сыну, прополоскав рот суннюн [15] , поспешил выйти из дома.

После того, как он сказал, что вернется домой после ужина и вышел из комнаты, я опять села за стол, но сумела проглотить только две-три ложки супа и убрала посуду. Сломанная ветка висела горизонтально, как сломанная ключица, и я чувствовала тошноту от неприятного предчувствия.

15

Суннюн — вода, подогретая в котле с остатками пригоревшего риса.

Налив суп в миску, я позвала собаку. Она копалась в корзине для мусора; услышав мой голос, запрыгнула на деревянный пол террасы и бросилась к ногам.

Поглаживая собаку, я аккуратно, стараясь не просыпать, положила варёный рис в миску. Собака опустила морду и стала торопливо есть, иногда поднимая глаза и поскуливая.

Я зарыла руку в шерсть на загривке. Тепло её тела поднималось от кончиков пальцев, как будто говорило о привязанности к хозяевам. «Шалом!» — когда я позвала её, она подняла голову и потёрлась об меня мордой с прилипшими к ней белыми крупинками риса. По-еврейски «шалом» означает «мир». Какой же смысл заложен в этом слове «мир»? История нас учит, что к миру приходят лишь через кровавые жертвы.

Какие жертвы принесла я ради такого крепкого мира, наполнивший наш дом, который нельзя разрушить, ради того, чтобы в доме царствовал такой глубокий устойчивый мир? Наш мир копился по капле, как вода. Банальность воды. Наш мир похож на неподвижно застывшую воду в луже.

Я с силой гладила собаку. Серебряные шерстинки прилипали к тыльной стороне ладони и к юбке.

Даже после того, как я закончила мыть посуду, протёрла сухим кухонным полотенцем, разложила её по местам на полках, солнце ещё не поднялось высоко. Я взялась наводить порядок. Распахнула настежь окна и палкой для выбивания пыли убрала паутину на потолке.