Огненный рубин апостола Петра
Шрифт:
– Ту-арег! – повторил проводник и отступил, спрятавшись за широкую спину Руста.
Руст велел своим воинам спешиться, окружить лошадей и изготовиться к бою.
Через минуту германский отряд превратился в железного скорпиона, закрытого броней щитов и выставившего навстречу приближающимся всадникам острия мечей.
А всадники пустыни неслись на них, пытаясь устрашить дикими визгливыми воплями.
Наконец черная волна накатилась
Первый удар не достиг цели, и всадники откатились, оставив на песке несколько трупов, – но не отступили, а перестроились и помчались по кругу, внутри которого оказался отряд вандалов.
Туареги с дикими криками носились вокруг вандалов, то и дело налетая на них и пытаясь пробить брешь в железном строю. Арнульф увидел, как упал один германский воин… еще один… и еще… а вот покачнулся тот одноглазый вандал, который никогда не снимал свой медный шлем – видать, заветный шлем не уберег его жизнь…
А воины пустыни казались неутомимыми, и их уродливые животные не выказывали признаков усталости.
С каждой минутой число раненых и убитых германцев росло. Кровь обагрила горячий песок.
Так они не сумеют долго выстоять, подумал Арнульф, еще час, самое большее – два, и все германцы будут убиты или ранены. Что делать? Надеяться на помощь великого Одина?
И тут что-то случилось, как будто великий Один услышал его молитву. Один из туарегов что-то выкрикнул, и тут же все они разорвали свой смертельный круг и помчались прочь.
Через считаные мгновенья всадники пустыни снова превратились в темное облачко на горизонте.
– Победа! – воскликнул один из вандалов, подняв над головой окровавленный меч.
– Не знаю, победа ли это, – отозвался Руст, хмуро глядя вслед туарегам.
– Они отступили – значит, это победа! Они отступили, и поле боя осталось за нами!
– Они отступили – но не перед нами, а перед чем-то другим, куда более страшным, – возразил Руст и посмотрел на проводника.
Тот стоял на коленях, что-то тихо бормоча, и в ужасе смотрел на горизонт – но не в ту сторону, куда умчались туареги, а в противоположную.
Арнульф проследил за его взглядом – и снова увидел на горизонте темное облако, только оно было куда больше и темнее, чем в прошлый раз.
Проводник закрыл голову руками. Он бормотал что-то по-своему, должно быть, призывал своих богов. На лице его, несомненно, читался страх.
– Что происходит, старик? – спросил Руст, пнув проводника ногой в тяжелом сапоге.
Тот снова что-то испуганно забормотал, потом показал на лошадей и жестами постарался объяснить германцам, что их нужно скорее уложить на землю. Затем поднял край своего жалкого плаща и закрыл им лицо.
– Должно быть, приближается песчаная буря, – проговорил кормчий Сумах, – я слышал, туземцы боятся ее сильнее, чем самых кровожадных разбойников!
Тем временем облако на глазах росло, приближалось, становилось темнее и темнее.
Руст не стал терять времени даром.
Он велел своим людям остановиться, распрячь лошадей и уложить их на песок. Лошади тоже начали беспокоиться, они негромко испуганно ржали, чувствуя опасность, и с трудом повиновались хозяевам.
Арнульф первым уложил своего коня, закрыл его морду запасным плащом, сам лег рядом с ним и обернул голову полой своего плаща, оставив маленькую щелку, через которую он мог смотреть в ту сторону, откуда приближалось облако.
Облако все приближалось, все темнело. Скоро оно заслонило солнце, и на мир обрушилась гудящая, ревущая, клокочущая тьма.
В последний миг Арнульф плотно затянул плащ, не оставив ни малейшей щелки – и в то же мгновение беспощадная темнота накрыла.
Это действительно была песчаная буря. Она принесла с собой целое море песка, словно сама пустыня обрушилась на германский отряд. Миллионы песчинок кусали и жалили тело Арнульфа, как миллионы железных пчел. Они проникали под его плащ, забивали рот и нос, мешая дышать, проникали в глаза.
Буря завывала, как тысяча демонов. Время, казалось, остановилось. Арнульф не знал, жив он или уже умер и оказался в аду – в том аду, про который рассказывают приверженцы той новой веры, христиане. В том аду, где каждый умерший будет мучиться, пока не искупит до конца все свои грехи.
А грехов за душой у Арнульфа было много, очень много! Достаточно перечислить тех, кого он убил…
Он принялся перебирать их, лишь бы не слушать жестокий рев бури, лишь бы не чувствовать болезненные укусы песчаных пчел…
Ему было страшно, как никогда прежде.
Куда страшнее, чем в любом самом кровавом бою. Страшнее даже, чем в море, когда на них обрушился шторм.
Он немного передвинулся, вжавшись в теплый бок своего коня, еще туже затянул плащ.
Благородное животное, почувствовав прикосновение хозяина, вздрогнуло всем телом. Затем конь тихонько заржал – но ржание тотчас затихло, видимо, коню не хватало воздуха.
Да и самому Арнульфу дышать становилось все тяжелее. Воздух с трудом проникал сквозь плотный плащ, сквозь раскаленный песок. Да и тот воздух, который доставался германцу, был горячим и сухим, почти непригодным для дыхания, он только обдирал горло, не принося даже временного облегчения. Кроме того, на плечи Арнульфа словно навалили непомерный груз. Казалось, его похоронили заживо, завалив тяжелыми каменными плитами и поставив сверху надгробие вроде тех, какие он видел в Риме.