Огненный столб

Сменхкара был намного выше ее. Он улыбался, глядя сверху вниз.

— Котеночек! Какая ты стала хорошенькая!

Меритатон расцвела от этой нехитрой похвалы. Он поднял ее в ожидавшую его колесницу и встал позади так, что ей пришлось прижаться к нему, когда он взял вожжи. Никто не возражал, и царевна меньше всего. Она бросила лишь один взгляд, смысл которого было нетрудно разгадать, и лошади тронулись.

Все двинулись следом, образовав процессию. Сменхкара возглавлял ее, улыбаясь и обнимая царевну. Царь был отчасти смущен, отчасти доволен. Он с изяществом примирился с дерзостью брата, а это была, несомненно, дерзость.

Все, кто уцелел в потрепанном чумой Ахетатоне, высыпали на улицы, чтобы лицезреть великих, проезжающих мимо. Приветствия звучали слабо, дорога процессий была почти пуста; иногда тишину нарушали только стук копыт, скрип колес и фырканье лошадей. Однако Анхесенпаатон, с решительностью, достойной Тийи, приняла меры к тому, чтобы избавить царя от унизительной необходимости ехать во дворец по пустой дороге: во главе и в хвосте процессии шли музыканты, били в барабаны, трубили в рога, звенели систрами и цимбалами. Они производили бодрящий шум, начиная от самой реки, и радовали всех видом своих сверкающих золотом нарядов.

В эту ночь, впервые за долгое время, никто не умер от чумы. Когда царю сообщили об этом, он сказал:

— Бог благословляет нас.

В присутствии Сменхкары он все-таки стал посвящать свои дни царским обязанностям, не перекладывая их на женщин. Возможно, ему стало стыдно перед братом. А может быть, он все-таки огляделся и увидел, что государству нужен царь.

Рядом со своим высоким и красивым братом он казался еще более хилым и невзрачным, чем обычно, но выражение утомленной рассеянности исчезло с его лица. Болезнь духа, вынуждавшая царя к бездействию, казалось, ослабела, по крайней мере, до такой степени, что он приобрел деятельный вид и даже сам провел прием, впервые с тех пор, как умерла Нефертити.

В этот первый день ему, должно быть, трудно было подняться на возвышение и сесть на трон, одиноко стоящий там, где прежде было два, и на втором сидела Нефертити. Из всех его дочерей остались только Меритатон и Анхесенпаатон. Недоставало многих придворных, вельмож, высших чиновников — умерших, бежавших или больных.

Господин Аи был здесь, изможденный и бледный, но исполненный решимости выполнять свой долг, несмотря на то, что смерть чуть было не унесла его. Он прошел почти весь путь до края тьмы, прежде чем сила воли и желание богов вернули его обратно. Он еще отчасти находился среди мертвых, взгляд у него был почти такой же странный, как у Эхнатона, но Нофрет заметила, сколько сил он прилагает, чтобы держаться гордо. В нем не было ни капли божественного безумия, одолевавшего царя.

Сменхкара тоже не был этому подвержен. Он занимал место наследного принца рядом с царем, красивый, как всегда, но откровенно скучающий. Иногда он бросал взгляды на Меритатон, заставляя ее краснеть.

С тех пор, как Сменхкара прибыл в Ахетатон, она изменилась, стала как-то живее. Вся ее жизнь и веселье были сосредоточены на будущем муже. Она каталась с ним по реке в лодке, ездила на колеснице, сидела в садовом павильоне, играя на арфе и напевая тонким нежным голоском.

Сменхкара казался не так сильно очарованным ею, как она им, но внимание царевны было ему явно приятно. Меритатон была милым созданием, умевшим доставить царевичу удовольствие. Никто не осмелился напомнить ему, что он не первый. Ее дочь держали в детской, подальше от глаз. Между царевичем и царевной ничто не стояло и никто не мешал поступать так, как им хотелось.

Анхесенпаатон стала как бы бледной тенью сестры. Если Меритатон была живой, улыбающейся, даже научилась смеяться, ее сестра ходила медленно и неслышно, опустив голову и потупив взор. Иногда в ее глазах вспыхивал прежний огонь, но слишком редко, и Нофрет это совсем не нравилось.

Царь не старался ухаживать за ней, он просто хотел, чтобы она, как и прежде, всегда была рядом с ним, — с утреннего приветствия солнцу до тихого вечера, когда они вместе сидели в комнате, освещенной лампами, и слушали певцов или рассказчиков, младшая царевна должна была присутствовать и на пирах, украшенная цветочными гирляндами и источая аромат духов. В промежутках у нее оставалось немного времени для себя, и она спала или делала вид, что спит, либо сидела в саду, глядя в пространство.

Нофрет всячески пыталась расшевелить свою госпожу, но та ни на что не реагировала. С тех пор как прибыл Сменхкара, она стала крайне неразговорчива.

Церемония погребения Нефертити и ее младших дочерей состоялась в безжалостно жаркий день. Пустыня была раскалена. Солнце било по голове, словно молот по наковальне. Узкая долина, ведущая к царской гробнице, казалась еще круче и каменистей, чем всегда, и удушающе жаркой.

Плакальщикам следовало быть равнодушным ко всему, кроме их безутешного горя. Они толкались среди жрецов с погребальными носилками, мокрые от слез и пота. Их стенания эхом отдавались в плавящемся от жары небе.

Нофрет плакала вместе с ними, потому что это избавляло от необходимости думать, и пристально наблюдала за своей госпожой. Царевна, рыдая, плелась за отцом, бледная, с пустыми глазами.

Похоронная церемония была скомкана из-за жары. Поминальную трапезу совершили поспешно, и большая часть угощения осталась для духов умерших. Царь хотел было задержаться, но Сменхкара, мягко уговаривая и подталкивая брата, увлек его к выходу.

Царевич не пытался бросаться на гробы, как Нофрет приходилось видеть на других похоронах. Он ничего не ел, но и не плакал. Его скорбь была внутри, он будет беречь и питать ее, чтобы не забыть.

Мертвые легли на покой. Это хорошо. Их умерло так много и так безвременно, что некоторые, конечно, должны были преследовать своих родственников. Но Нофрет не видала беспокойных духов и не слышала о них с тех пор, как люди перестали умирать. Все духи ушли прочь.

Она сказала свое «прости» царице Нефертити и трем маленьким царевнам. Детский смех и шалости царевен, надменная холодность и скрытый свет теплоты царицы были уже очень далеки отсюда. Четыре каменных саркофага во тьме содержали лишь пыль и высохшие останки.

Куда бы ни пошли их души, Нофрет желала им добра. Никто из них никогда не делал ей ничего дурного.

А если бы это был царь…

Она споткнулась, спускаясь по долине вслед за царевной. Нога подвернулась, но девушка не упала. Она проклинала камни и собственную неловкость, но даже в раздражении сознавала, что споткнулась не поэтому.

Нофрет ненавидела царя.

Нет, не так сильно. Она презирала его. Ненавидела то, что он совершал во имя своего Бога, что делал с младшей царевной, высасывая всю ее жизнь и душу, превращая в бледную тень прежнего существа.

Анхесенпаатон старалась быть сильной, пыталась быть достойной памяти своей бабушки, быть царицей, а не полувзрослым ребенком. Но она слишком юна, а бремя слишком тяжко. Ей не выдержать его.

Это была вина царя. Он уже убил одну дочь. Теперь убивает другую.

Нофрет сжала кулаки. Царь брел перед нею — неуклюжая, лишенная всякого достоинства фигура в этом безжалостном месте. Следом за ним шел стражник, и кинжал болтался в ножнах у него на боку. Один прыжок — и все, одно стремительное движение, и она сможет выхватить клинок и погрузить в узкую спину царя.