Огонь подобный солнцу

Коэн смотрел на проносившийся мимо пейзаж, похожий на дешевые декорации к какому-то фильму.

– Ты никогда не говорила об этом.

– Эта цепочка – все, что осталось у меня от него... да еще кое-какие воспоминания, которые все больше становятся для меня похожими на выдумку, хотя я и продолжаю всегда думать о нем, по привычке, наверное. Недавно я вдруг поняла, что он погиб ни за что. Как будто Тима просто взяли с пятьюдесятью тысячами других парней и, поставив к стенке, расстреляли. – Она повернулась. – А ты там был?

– Я? Никогда. Меня от всего этого переполняла ненависть. Я отказался: вьетнамцы ведь не угрожали моей стране. Я потерял работу и вынужден был ехать в Канаду. Я чувствовал горькое разочарование по поводу всего этого, разочарование в Штатах.

– А какую работу ты потерял?

– Футбол. Я только заключил контракт после колледжа. Получил травму и пропустил сезон. Попал под призыв. Я был вне себя от того, что мы напали на такую крошечную страну, и я отказался идти. Из команды меня выкинули – тогда все спортсмены, кроме Мухаммеда Али, просто с ума посходили из-за этой войны. Я поехал в Канаду, немного поиграл там и опять покалечился. Мне пришлось оставить спорт. Пару лет назад я собирался вернуться, стать тренером, но так ничего и не получилось.

– Я знаю.

– Что ты знаешь?

– Ты разговаривал как-то во сне; ты довольно далеко ушел от этого. А что это за девушка из Парижа?

– Она из Квебека. Что я еще говорил?

– Да ничего такого. Но мне было достаточно, чтобы понять, через что тебе пришлось пройти.

– Она погибла в авиакатастрофе вместе с моей мамой и отчимом. Они прилетели за ней на своем самолете в Монреаль, чтобы потом лететь в Квебек на нашу свадьбу. Внезапно началась буря...

Машина вильнула, когда она потянулась за трубкой.

– Жизнь ужасна, Сэм.

Он пожал плечами.

– Она устанавливает свои правила. Нам остается только следовать им.

– Подходящий пейзаж. В нем есть что-то зловещее, пугающее. – Она вернула трубку. – Здесь Тезей убил Минотавра. В лабиринте.

– Опять классика?

– Тезей бы погиб, если бы не Ариадна, дочь Солнца. Она пошла против воли своего народа, чтобы помочь ему убить Минотавра и выбраться из лабиринта. А потом он ушел и бросил ее.

– Кажется, это ты сказала, что ни один хороший поступок не остается безнаказанным.

– Ты почти ходил по его могиле. В Акрополе, в тени храма Девы, – помнишь? – Облизнув губы, она улыбнулась. – Так что ты собираешься делать?

– Где?

– Здесь, в лабиринте. Против Минотавра. Пробираясь в темноте в самой его середине. – Она поймала его взгляд своими кошачьими глазами.

– Что ты так криво улыбаешься?

– Ну скажи.

– Кто его знает? Разумнее было бы не приближаться к нему. Я усвоил это из футбола. Когда думаешь вслух, ты ставишь себя в равные с ним условия и обнаруживаешь себя. Я бы больше полагался на инстинкт.

– Футбол примитивен.

– Иногда это – только чувство, радость действия, которому ты бессознательно отдаешься полностью.

– Ну это уже романтика.

– Ну и что? Что плохого в романтике? Это нечто волшебное, безотчетное, во что ты погружаешься, отдаваясь игре, а потом словно просыпаешься и удивляешься, где же ты был. Кто-то однажды сказал, что если ангелы есть, то потеря плоти – их величайшее сожаление. Так вот, в момент между началом прохода и его завершением время останавливается. Благодаря футболу я ощутил этот мир безвременья... райское состоит из плоти, и только из нее. Небеса не имеют ничего общего с ангелами.

Внизу возникла Сития – маленькая долина, плотно окруженная горами, белые мачты судов и яхт словно тянулись вдоль побережья. В кафе у причала они съели осьминога, запивая рециной. Около мальчика, ловившего с причала рыбу, стоял белый пеликан. Мальчик снял с крючка серебристую извивающуюся рыбку и бросил ее в широко раскрытый клюв птицы.

Клэр показала бокалом в их сторону.

– Лев уживается с ягненком.

– Но никто не уживается с рыбкой.

– Ты видишь только мрачную сторону.

– Я на стороне мальчика. – Он разлил остатки вина в бокалы. – Ну, а теперь куда?

– Мой друг Этьен сказал мне, что от Ситии час езды. Это на восточном побережье острова, место называется Ви.

– Этьен?

– Да, архитектор из Брюсселя. Он скупает там землю, хочет устроить курорт.

– Забавное это слово, «курорт».

* * *

В Ви была всего одна улица с кучкой тихих беленьких домиков. Повернув на север, они съехали на колею, оставленную телегой, по машине зашуршал чертополох. Домик располагался в поросшей кустарником долине, переходившей на востоке в пляж, окаймленный пальмами и ограниченный с боков обвалившимися утесами. Волны с шумом разбивались о покатую гладь песка.

Домик состоял из одной комнаты с дверью и двумя узкими окнами в тоненьких стенах. В комнате были умывальник, кровать, стол и печка с кисловато пахнувшей золой. Она обняла его. «Убежище!»

* * *

Огонь из пальмовых листьев и колючек согревал хижину чисто символически – стены оставались сырыми. Восточный ветер хлопал дверью, висевшей на ремнях, свистел сквозь солому, хлестал пальмы и кидался на волны, с грохотом обрушивая их на берег.

– Пусть это не кончается никогда, никогда, никогда! – Она уютно устроилась под ним, серебряная цепочка с бриллиантовым сердечком сбилась на ее шее.

«Хоть раз, – подумал он, – хоть бы раз ничего не висело надо мной ни в душе, ни извне». Он взъерошил ее волосы. Они были такими мягкими, шелковистыми, что он даже усомнился, настоящие ли они. Он дернул.

– Ой!

Он не мог насмотреться в ее глаза – лазурно-зеленые озера, темные и прозрачные в полумраке, спокойные и ищущие, широко раскрытые и неморгающие. Он почувствовал, как их бедра соединились в единое целое, плоть не разъединяла их, а напротив, помогала слиянию, вытянулся, прижавшись к ней так плотно, как только мог, соприкасаясь с ней каждой частичкой своего тела, словно желая вывернуться наизнанку в стремлении укрыть, полностью окутать ее.

Кожа ее ноги была упругой и атласной, подняв ее, он скользнул в промежность, чувствуя ее раскрытые губы, влажные и полные желания. Слегка изогнувшись, она прижалась к нему своим пушистым бугорком. Он вжался в нее – она, вздрогнув, немного отпрянула.

– Ты слишком большой, – прошептала она. Она провела ногой по его бедру; он ощущал упругость ее груди.

– В тебе так тесно, так приятно. – Он неглубоко погрузился в нее, делая вращательные движения и время от времени выскальзывая, чтобы ласкать мягкую припухлость над ложбинкой. Приподняв талию, она резко уперлась своим лобком в его, впившись в его рот своими губами и лаская его языком.