Огонь Просвещения

И человек я строгих мер.

Уж скоро стану генералом,

И получу Железный крест,

Карьеру кончу я парадом,

Уеду я из здешних мест

В семейный старый свой колхоз,

Где детство я провел,

И буду разводить там коз,

Момент к тому пришел.

Писать я буду свои книги,

На море отдыхать,

И в члены Академской Лиги

Решу тогда я поступать.

Ко мне домой приедет Ленин,

Мой ум себе перенимать,

И буду я, плешивый мерин,

Ему всю душу изливать.

А Солнце ныне уж взошло,

И светит как фонарь,

Расцвета время мне пришло,

С медали смотрит царь!

Государство – моя свобода!

В данной статье мне хотелось бы лишний раз обсудить наши сложные сегодняшние взаимоотношения между государством и гражданином, которые следует понимать тем более глубоко, чем далее наше общественное сознание развивается по пути прогресса. Сегодняшние концепции понимания данного вопроса совершенно никакого действительно грамотного человека не способны удовлетворить, но могут лишь воспалить его интерес к этому вопросу и поиску ответа на него действительно верного. В умах западных жителей ничтожные идеологи, вроде Рона Пола и тому подобных клеветников и опошлителей, все более пытаются укрепить глупую концепцию «минимального государства», которое по их разумению «должно быть кротким». Надо же нам, честным патриотам Республики, задаться теперь вопросом о том, почему им вздумалось «укоротить» государство? Разумеется, надо в этом вопросе осветить былые тенденции западной, и в первую очередь американской, общественной мысли для прихода к действительно верным умозаключениям. Известно, что американское государство безусловно оказалось нищим в вопросе творения собственной самобытной философии, философии особенной и отличной от европейской, притом разветвленной, как последняя. Конечно, родилась в Америке и вполне самобытная философия – прагматизм, сущность которого многим глубже, нежели у некоторых европейских концепций, но все же он так и остался одной из немногих «чисто американских» концепций. Смеляков в своей книге «Деловая Америка: записки инженера» пишет: «История образования и развития Соединенных Штатов как государства явилась той почвой, на которой взошли и сложились особенности американского стиля и метода. Видный деятель коммунистического движения Уильям З. Фостер в своей книге «Закат мирового капитализма» отмечал, что капитализм в Америке «развивался и существовал в гораздо более благоприятных условиях, чем в любой другой стране мира. США занимают огромную часть континента, не разрезанную государственными и таможенными границами, которые оказывают губительное воздействие на капитализм в Европе. Страна обладает исключительно богатыми запасами сырья, благоприятным климатом, протяженной береговой линией, отличными гаванями и другими условиями, необходимыми для строительства крупной индустриальной державы. Кроме того, в деле создания американского общественного строя американский капитализм в основном не связывали пережитки феодализма, которые служили серьезным препятствием для развития капитализма в других странах. Хроническая нехватка рабочей силы, вызывавшаяся тем, что капитализму в Америке приходилось фактически создавать все на голом месте, в течение многих десятилетий служила мощным стимулом для развития техники и изобретательства, всегда направленных на разработку приспособлений, позволяющих экономить рабочую силу»». Мы, как материалисты и диалектики, знаем, что внешняя экономическая и природная среда влияет на наши мысли и порождает философию в ее первозданном виде, в виде совершенно нетронутой разумом и логикой глупости, а ежели в Америке среда была такой, как писано выше, то и местная философия ей соответствовала. И если вы спросите меня о том, кто был и остается «самым американским философом из американских», но никак не попросите выделить среди них умнейшего, то я назову вам Роберта Кийосаки, что в своем убогом идеализме даже хуже Шопенгауэра, ибо последний знал многое, но заблуждался, а первый не зная ничего делает то же самое. Конечно, были в Америке люди великие, вроде Джона Дьюи и Бенджамина Франклина, последний из которых даже попал на банкноту, хотя, надо признать, был он отнюдь не «рыночником», которому кроме денег не было интересно никакое другое явление, хотя за данным гражданином не нашлось действительно стоящих гуманистических последователей, а все прочие усвоили лишь то, что «время – деньги». Приживался в Штатах и социал-дарвинизм, имевший в подобной стране всегда много последователей, наследующих в обыденности его от Спенсера, хотя кроме него от последнего ничего и не взявших, несмотря на множество умных мыслей в его голове. Американская интеллигенция, как равно и пролетариат, действуя по своей умственной недоразвитости, вызванной тогдашней экономической отсталостью, марксизм не восприняли. Вот, как описывает данные события советский учебник истории: «В идеологическом отношении американский пролетариат был еще незрелым. Социалистическое движение в США было намного слабее, чем в Европе. В отличие от германского и французского пролетариата, американские рабочие не сумели создать массовую марксистскую партию. Они оказались во власти самого реакционного профсоюзного руководства. Революционные социалисты, еще слабо подготовленные в организационном и теоретическом отношении, оказались не в силах нанести поражение Гомперсу и его сторонникам. На длительное время в рабочем движении США победили оппортунисты.». Само собой, американская философия выросла особенно ущербной и совершенно убогой, лишенной своей левой ноги, а потому и бесконечно хромой, как сам Милтон Фридман в глубокой старости, которая вовсе ему ума не добавила, хотя и лишила и того малого, чем был он наделен. Как известно, если начать все очень плохо, то исправить все и выровняться будет совсем непросто, а посему далее американская философия стала двигаться в том же направлении, углубляя и усиливая накал идиотии, породив Айн Рэнд, ставшую позором для всех людей мира, ибо своим именем она девальвировала само имя человека и имя философа. Речь здесь, однако, пойдет не про Рэнд, но про людей с ней смежных, всю проклятую клику которых с удовольствием приняли в Америке в тот грозный для нее час, когда была она выставлена Европой за полной невозможностью оную терпеть. Это я, конечно, говорю про австрийскую экономическую школу, которая ныне уже не имеет ничего общего ни с Австрией, ни с экономикой, но лишь с ультраправой публичной политикой в духе «Tea movement». Об австрийской школе мы еще свое слово скажем в соответствующем разделе, а пока же я речь наша подступает прямо к той теме, о которой говорилось в начале статьи: рождение последних идей о «минимальном государстве». В то время как ранние «австрийские» экономисты, куда в первую очередь мы должны снести Бем-Баверка, хотя бы формально блюли чистоту научной мысли, то их последователи соблюдали это самое правило все менее жестким образом. Под влиянием практической работы Рейгана, Тетчер и Пиночета, в списке коих лишь последний заслуживает даже и не особого внимания, но особого рода уважения как государственный деятель, вышеназванные идеи проникли в массы жильцов Запада, ввергая его в хаос и ужас на многие годы вперед. В умах людей малограмотных, а нередко и относительно образованных, стали складываться совершенно безумного рода концепции, которые захватили определенную долю населения там, а затем начали распространяться по всему миру; среди этих самых концепций на первом месте оказывается т.н. «либертарианство». Последнее учение представляет собой совершенно глупую, пристрастную и не имеющую ни философского, ни экономического теоретического базиса политическую программу, единственная задача которой – баламутить воду в пруду публичной политики. Аморфные либертарианские организации в Штатах состоят из людей, которые совершенно не в силах даже понять сути того учения, что они отстаивать и защищать вздумали, являясь лишь действительной мишурой для игрищ их тщеславных и жадных лидеров. Вот, что пишет по данному вопросу Том Хартманн: «Weirdly, that same poll found that 41% of libertarians believe that the government should regulate business, 46% of libertarians believe that corporations make too much profit, and 38% of libertarians believe that government aid to the poor is a good thing. Similarly, of the so-called libertarians polled, 42% believe that police should be able to stop and search people who "look like criminals," and 26% think “homosexuality should be discouraged.”». Вот перевод этого отрывка: «42% либертарианцев считают, что государство должно регулировать бизнес, 46% либертарианцев считают, что корпорации имеют слишком много дохода, и 38% либертарианцев что когда государство помогает бедным, то это хорошо. 42% считают, что полиция может останавливать людей «выглядящих криминально», и 26% считают, что «гомосексуализм должен быть постыдным».». Либертарианство возникло во второй половине XX века, будучи тесно связанным с таким деятелем, как Мюррей Ротбард, равно как и «анархо-капитализм», притом нашлось большое число невежд, желающих «поддержать перспективное начинание». Крупные капиталистические объединения не особенно проявляли интерес к подобного рода движению, поскольку отказ от государственного регулирования для низ не нес выгоды, несмотря на заявления эпигонов Ротбарда. Связано это было в первую очередь с тем, что американское государство не только не представляет перед крупными компаниями опасности, но скорее является их главнейшим союзником, помогающим в решении конфликтов междоусобных и с населением страны, скажем так, не совсем рыночными методами. Государственная поддержка очень нужна капиталистам, ибо с ней они обретают возможность влиять на вещи куда более полно, нежели без нее: они могут, к примеру, используя помощь солдат правительства, открыть себе рынки другой страны, разогнать демонстрацию или устроить войну, искусственно создавая себе возможность сбыта товара. Крупный капиталист, нашедший себе союзников в лице агентов правительства, получает огромное преимущество перед иными капиталистами, такой поддержки лишенных; в конце концов, владение армейскими и полицейскими силами укрепляют экономическое положение всякого, ибо штыки и пушки есть высшая мера надежности в вопросах финансов и важнейший во всяком споре аргумент между деловыми людьми. Всякий, кто отвергает государство, отбрасывает прочь и культуру, и порядок, и всякое доброе начинание, ибо без оного все лучшее, что только находится в человеке, гибнет в огне неутихающих «войн всех со всеми», приводящих к становлению нового строя, нередко многим более жестокосердного, нежели предшествующий, и при котором уже и о существовании продуктового рынка можно лишь мечтать, не то что о бытие рынка свободного. Определим, однако, самую суть свободного существования человека, пытаясь выяснить то, что действительно под этим следует понимать, а также то, что разумеют под тем невежественные либертарианцы, не понимающие самую сиречь сего божественного явления. Свободная воля во все времена была важной проблемой для общего философического гнозиса с точки зрения определения того, существует ли она как таковая, а также того, что она представляет собой в случае удовлетворительного ответа на данный вопрос. Наибольшее распространение, как и следует полагать, получило конформистское движение «презренной партии середины» – классический компатибилизм, особенно хорошо сочетающийся с буржуазным законодательством, а потому имеющий всегда хорошее подкрепление своей власти над невежественными умами. Суть данного эклектического учения состоит в соединении свободы воли с детерминизмом, что в высшей степени противно логическому ходу мысли и угрожает научному духу, попирая его своим иррационализмом и глупостью, совмещенной с самого мерзкого вида поповщиной: «Что «научная поповщина» идеалистической философии есть простое преддверие прямой поповщины, в этом для И. Дицгена не было и тени сомнения. «Научная поповщина, – писал он, – стремится пособить религиозной поповщине». «В особенности область теории познания, непонимание человеческого духа, является такой вшивой ямой», в которую «кладет яйца» и та и другая поповщина. «Дипломированные лакеи с речами об «идеальных благах», отупляющие народ при помощи вымученного идеализма – вот что такое профессора философии для И. Дицгена.» («Материализм и эмпириокритицизм». В. И. Ленин). Самое главное и ужасающее тут состоит в том, что мы здесь сталкиваемся с поповщиной утонченной, интеллигентной, что делает ее, однако, во многие разы мерзее, нежели если бы она была дикой, тупоумной и некультурной, ибо именно утонченность и делает ей возможность пролазить в мозги наших коллег и сограждан, уничтожая их и топя в своей мерзости незаметно. Следует нам определить некоторые аргументы данного рода реакционеров, а также понять истоки их особого неразумения и установить причины его для дальнейшей борьбы. Первейшим защитником указанного нами заблуждения был Дэвид Юм – человек, воплотивший в себе образ карикатурного философа-идеалиста, который, будучи облаченным в дорогие одежды, восседает в салоне, окруженный малограмотными буржуа, рассуждая о «моральной философии» и пытаясь «научить всех добрым нравам», не забывая при этом уминать очередного молочного поросенка – образ, мало претерпевший изменений со времен появления салонов и буржуазии, что там обитает, нуждаясь в интеллектуальных клоунах, обязанных оную развлекать. Юм был поклонником физиократов и Смита, а это еще более укажет нам его буржуазную и дурную природу, природу, отжившую свое, а потому ныне ставшую сутью реакционности, что выяснить из слов его уже будет возможно: «Несомненно, что большинство людей всегда предпочтет легкую и ясную философию точной, но малодоступной и многие будут рекомендовать первую, считая ее не только более приятной, но и более полезной, чем вторая. [Правильно, люди невежественные и малограмотные так и полагают. – здесь и далее примечания Марата Нигматулина.] Она в большей мере соприкасается с обыденной жизнью, воспитывает сердце и чувства, а касаясь принципов, влияющих на действия людей, исправляет поведение последних и приближает их к тому идеалу совершенства, который описывается ею. Напротив, малодоступная философия, будучи продуктом такого типа ума, который вникать в деловую и активную жизнь, теряя свой престиж, как только философ выходит из тени на свет, и принципам ее нелегко сохранить какое бы то ни было влияние на наше поведение и образ действий. Наши чувства, волнения наших страстей, сила наших аффектов – все это сокрушает ее выводы и превращает глубокого философа в заурядного человека. [Сие есть ложь, так действительно точная и глубокая философия, а не пустотелая болтовня, на нее похожая со взгляда неспециалиста, способна всякое действо в себя уложить.] Надо также сознаться, что самую прочную и в то же время самую справедливую славу приобрела именно легкая философия, тогда как отвлеченные мыслители, кажется, пользовались до сих пор лишь мимолетной известностью, основанной на капризе или невежестве современников, но не могли сохранить свою славу перед лицом более беспристрастного потомства. [Вероятно, Юм считает, будто эстетический вкус и понимание мира самой невежественной частью общества есть эталон для всех остальных его частей.] Глубокому философу легко допустить ошибку в своих утонченных рассуждениях, но одна ошибка необходимо порождает другую, по мере того как он выводит следствия, не отступая ни перед какими выводами, даже необычными и противоречащими общераспространенному мнению. [Но данный аргумент может быть аргументом против утонченной философии в столь же малой степени, как констатация того, что, изучая высшие сферы математики, легко допустить в них ошибку, может быть аргументом против изучения математики вовсе.] Если же философ, задающийся целью всего лишь представить здравый смысл человечества в более ярких и привлекательных красках, и сделает ошибку, он не пойдет дальше, но, снова обратившись к здравому смыслу и естественным воззрениям нашего ума, вернется на правильный путь и оградит себя от опасных заблуждений. [Но коли философ есть лишь представитель «здравого смысла», он превращается в самого обычного проповедника учения, не развивающего его, а лишь пересказывающего с украшательствами риторики, а это есть путь стагнации – путь в никуда.] Слава Цицерона процветает и теперь, тогда как слава Аристотеля совершенно угасла. [Это более, нежели просто сомнительное выражение.] <…> Эддисона, быть может, будут читать с удовольствием, когда Локк будет уже совершенно забыт. [Локка читатель мой, вероятно, знает, как и я, а вот о первом из двух мыслителей даже и я имею крайне смутное представление.] Обычный тип философа, как правило, не пользуется большим расположением в свете, ибо предполагается, что такой философ не может ни приносить пользу обществу, ни способствовать его развлечению: ведь он живет, стараясь быть подальше от людей, проникнутый принципами и идеями, столь же далекими от обычных представлений. <…> Туманные размышления и глубокие исследования я запрещаю и строго накажу за них…». Судя как по всему тексту вместе, так и по последнему высказыванию в частности, мы смело можем сказать, что Юм предлагает нам не философию, а самую дикую поповщину, намеренно запрещая и предостерегая нас от кропотливого изучения, ограничиваясь поверхностным максимально, ибо при глубоком исследовании мы способны и до крамолы дойти. Таким образом, поповщина Юма, противная логике, и в вопросе о свободе воли быть нам не может картою, а значит это лишь то, что мы вынуждены прибраться к тому выводу, о котором я уже давно хочу вам объявить; тут я уж хочу перейти к изучению того мыслителя, который общепринятую свободу и сотворил в нашем понимании и национальном законе, и речь, разумеется, пойдет логично, о человеке из Калининграда. «Воля никогда не определяется непосредственно объектом и представление о ней, а есть способность делать для себя правило разума побудительной причиной поступка.» – пишет он в одном из своих сочинений. В иной части той же книги он продолжает: «Это не что иное, как личность, т.е. свобода и независимость от механизма всей природы, рассматриваемая вместе с тем как способность существа, которое подчинено особым, а именно данным собственным разумом, чистым практическим законам; следовательно, лицо как принадлежащее чувственно воспринимаемому миру подчинено собственной личности, поскольку оно принадлежит и к интеллигибельному миру; поэтому не следует удивляться, если человек как принадлежащий к обоим мирам должен смотреть на собственное существо по отношению к своему второму и высшему назначению только с почтением, а на законы его – с величайшим почтением.». И, наконец: «свободу можно определить и как независимость воли от всякого другого закона, за исключением морального.». Иными словами, человек, поступающий сообразно совести своей велениям, не подвергаясь при этом ущемлениям со стороны законов государства, является свободным в правовом и обыденном познании. Мы, разумеется, готовы быть согласными и с такой трактовкой позиции, но, будучи материалистами-диалектиками, нам надо прийти к особому рассуждению: если свобода человека состоит в реализации желаний своей натуры и совести ее, то чем большими материальными средствами он обладает, тем большая свобода появляется у него. Действительно, ведь богач способен реализовать очень многие из своих желаний, имея возможность всегда жить «по совести» в своем понимании, соблюдая все ритуалы, в то время как бедный гражданин, находясь в состоянии крайней нужды, ради одного выживания вынужден нередко попирать свои нравственные правила, не думая уж о реализации даже самых своих мизерных желаний, из чего мы можем заключить, что чем богаче человек, тем более он свободен, а чем он беднее, тем он более находится в зависимости от обстоятельств. Но тут мы оказываемся в еще более неприятном состоянии, ведь мы понимаем и видим на примерах, что богатый, используя силу своего положения, может поставить бедного своего согражданина в крайне невыгодное и прямо унизительное положение: богач, имея достаточное денежное владение, может забрать у бедного и все его скудное состояние, и жену с детьми, направив последних на неблагородное предприятие, а первое растратив в свою пользу. Свершиться такое, вопреки мнениям многих наших и иноземных либералов, верящих в «божественную силу закона», может в любом государстве классовом, хоть в диком довольно, хоть во вполне цивилизованном, но если для творения подобного дела в бедных странах хватит капитала и небольшого, то для такого же мероприятия в богатой стране надо иметь куда больше средств. Во всяком случае богач, имея достаточно средств, может откупиться от стражей закона, которые, слыша звон золотых монет, забывают про долг перед народом и Родиной; просто в богатых государствах откупаются большими суммами, чем в бедных, но сути процесса это не меняет, ибо связано только с ценами. Единственный путь устранения подобного «небратского состояния» – это погубление самой его причины, т.е. классового общества, где наличествует и богатство, и бедность, а это есть путь революции и построения социалистического общества. Только тогда, когда государство перестанет служить правящим сословиям, а станет всецело достоянием трудящихся, оно сможет обеспечить полнейшую свободу каждому своему члену из общества, но до тех пор мы можем лишь довольствоваться скудными средствами, выделяемыми на поддержку бедных жителей с его стороны, хотя уже и это есть очень большой шаг, налагать хулу на который за его половинчатость не стоит, ибо лучше уж малое, чем ничего. Собственно, даже просто обеспечивая охранные и правовые мероприятия, государство уже умножает нашу свободу, ибо если при классовом государстве ее могут попирать буржуазные сословия, в его отсутствие это может желать всякий человек, физическая сила которого больше вашей. Таким образом мы приходим к выводу о том, что государство, чем более оно делается сильным, усмиряя при этом желание богатых в их стяжательстве по отношению к бедным, усиливая давление на первых и пытаясь помочь последним, тем больше в том государстве будет свободы у большинства его жителей. Напротив, позволяя вести богачам дела как им вздумается, мы фактически позволяем немногим всех остальных поставить в ужасающее положение и эксплуатировать по своему разумению, а потому «свобода рынка» – это есть позволение грабежа народа, легализация отъема денег. Единственный способ всех в одинаковой степени наделить свободой состоит в полном уничтожении класса эксплуататоров и богатеев, полнейшей национализации средств производства и сотворении государства, опекающего и защищающего свой народ. Малообразованный человек со множеством зависимостей и суеверий в голове, едва влачащийся в жалких лохмотьях на работу, ибо он недоедает и не имеет средств к покупке одеяния нового, свободным быть никак не может, ибо полностью зависим от работодателя, который может решить вопрос о его существовании обычным увольнением, в то время как человек образованный и здоровый, наделенный нужными к существованию и развитию средствами, как раз и есть человек свободный, даже если он и работает на государственном предприятии, пользуясь дарами его деятельности. Мы приходим, таким образом, к выводу о том, что чем более государственного вмешательства и помощи имеют народные массы, чем более попирается им власть богатых, тем больше свободы в таком государстве, тем полнее она там выражена и лучше распределена. Вот поэтому я их хочу воскликнуть во весь голос: государство – моя свобода!

О необходимости борьбы с оппортунизмом.

Каждый достопочтенный марксист, как равно и его любой идеологический враг, должен навеки усвоить одну простую максиму, которая чрезвычайно важна для всякого дела, оберегая его от многих возможных неудач и конечного поражения: оппортунизм – это путь в никуда. Данное утверждение касается всякой политической организации, ибо, ежели в таковой завелись оппортунисты, то и смерть ее и поражение близко и очень скоро осуществится. К оппортунистам и ревизионистам, особенно в марксистских объединениях, но и в буржуазных тоже, хотя и в меньшей степени, отношение следует хранить исключительно отрицательное. Посмотрите на бесславный конец карьеры Сальвадора Альенде – типичного оппортуниста, своими действиями приведшего целое государство в самое дурное состояние. Для марксистов отступление от партийной линии, желание ее пересмотра, вызывает особенную опасность, ибо данным представителям приходится вести свою деятельность в условиях жестокой конкуренции и постоянного давления со стороны буржуазии. В нашем же движении, однако, в то же самое время время, завелся весьма и весьма опасный представитель – вредитель, крепко пустивший свои корни во всем левом движении нашего Отечества, имя которому – Александр Тарасов Николаевич. «Товарищ Тарасов», как желает он себя самого именовать, был ранее советским диссидентом, представителем той группы населения, о нравах которой, равно как и об адекватности оной, сказано столь много правдивого и дурного, что повторять все эти гадости реальности их не имеет ни малейшего смысла – вы и сами можете их обнаружить. Далее мне хотелось бы проанализировать творчество Тарасова, во имя прояснения всей ложности и абсолютной дикости его взглядов. Для начала приведем несколько цитат из его статьи «Письмо либералу-шестидесятнику из Архангельска и либералам-шестидесятникам вообще»: «О «годах застоя». Не знаю, к сожалению, что делал в эти годы С. Косухкин [Это тот самый либерал из Архангельска], но знаю, что делала его страта. Моя страта такую деятельность отвергала и презирала. Вопреки тому, что думает С. Косухкин, я в «годы застоя» немножечко посидел в тюрьме, немножечко — в спецпсихбольнице, где, в частности, узнал, что такое ЭСТ (электрошок), инсулиновые комы и двухчасовые избиения со скованными за спиной руками. Почему и вышел на свободу с длинным списком тяжелых хронических заболеваний. А в 1977-м меня чудом не расстреляли по обвинению в устройстве взрыва в Московском метро. <…> Но мне лично, я полагаю, еще повезло. У моего товарища по подполью (такого же члена руководства нашей подпольной организации, как и я) Игоря Духанова, в отличие от меня, удалось в спецпсихбольнице спровоцировать настоящую шизофрению — и он так и пошел потом кочевать по психушкам (уже обычным, без всякой политики). У другого члена руководства нашей партии (а называлась наша организация громко — Неокоммунистическая партия Советского Союза, НКПСС) — Натальи Магнат — развилось тяжелое заболевание кишечника — болезнь Крона, Наташа перенесла две сложнейшие операции, у нее вырезали весь толстый кишечник, и в 1997 г., сорока двух лет от роду, Наташа умерла — умерла потому, что либералы-шестидесятники руками пришедшего к власти «гаранта демократии» Ельцина разрушили советскую систему бесплатного здравоохранения, а на очередную операцию стоимостью 20 тысяч долларов у Наташи денег не было (а и были бы — не помогло бы: еще около 30 тысяч потребовалось бы на послеоперационное лечение). Так что у меня к господину Косухкину и его страте есть, помимо прочего, и личный счет: вы убили моего товарища, умнейшую и интеллигентейшую женщину, талантливого переводчика Наташу Магнат. Между вами и нами — кровь. Мне отмщение — и аз воздам. У нас — совершенно иной опыт и иной подход к миру, к жизни, чем у вас (я говорю здесь и далее, разумеется, не столько лично о г. Косухкине, сколько о его страте). Да, наш опыт — горький. На похоронах Наташи Магнат я говорил со своими товарищами и мы сошлись во мнении, что хвастаться нам нечем: вот если бы мы свергли власть КПСС и сами пришли к власти, совершили социальную революцию — тогда другое дело. Но, во всяком случае, мы не лизали партийных задниц, не играли по чужим правилам. Тот факт, что мы предвидели деградацию Советского Союза до периферийной буржуазной демократии, не оправдывает нас в наших глазах. Возможно, нам надо было действовать менее осторожно, не так тщательно отбирать людей: пусть бы они были глупее, но их ко времени «перестройки» было бы больше, — может быть, это дало бы возможность сейчас людям моей страты оказывать более заметное влияние на общественные процессы в стране (просто за счет массовости). Похоже, мы недооценили в свое время и опасность вашей страты, страты либералов-шестидесятников, и не использовали всех мыслимых возможностей для максимального ослабления и уничтожения вашей страты, не предприняли достаточных усилий для того, чтобы натравливать вас друг на друга и на режим, а режим на вас — глядишь, значительная часть вас к моменту «перестройки» погибла бы, и это, безусловно, самым благотворным образом сказалось бы на судьбах моей страны (СССР) и на судьбах населявших ее народов. Но, во всяком случае, все мы и тогда, и сейчас готовы к смерти в тюрьме или лагере — этот конец представляется нам логичным, вероятным и далеко не худшим.». И что же внимательный читатель может выхватить из этого словесного потока, кроме как знаний о том, что Тарасов был ярым врагом нашей Родины, что сам он желал свержения советского строя и установления своего правления, а также того, что он испытывает лютую ненависть к либералам-шестидесятникам? Последних я никоим образом не оправдываю, не питая по их поводу ни малейших иллюзий, осознаю, что именно представляет собой эта группа людей, стремительно исчезающая ныне. Тем не менее, несмотря на все недостатки данных личностей, мы должны оставаться в пределах марксистского анализа, понимая, что все специфические характеристики оных порождаются негативным социальным опытом, объяснимым с точки зрения жесткого детерминизма, не допускающего свободы воли: эти люди не виноваты в своих пороках, будучи лишь порождениями слепой истории – они не специально столь дурны. С точки зрения детерминизма, а особенно жесткого, питать ненависть к социальным явлениям и отдельным людям столь же абсурдно, как и питать ее по отношению к явлениям природным. Собственно, именно поэтому марксисту для достижения победы над буржуазией требуется победить в себе самом всякое буржуазное явление – и в первую очередь всякую ненависть, слепящую глаза. Возвращаясь к Тарасову, мы должны заметить, что никак не можем посочувствовать его действиям; несмотря на то, что, быть может, он и действовал с благими намерениями, все же действия его были направлены против Великой Республики, против советской Отчизны, тем самым согласуясь с действиями шестидесятников, столь ему ненавистных. Тарасов своими действиями подрывного характера подтачивал основы государства, делал все для его ослабления, помогая тем самым враг этого государства: действия его оказались выгодны либералам. Разумеется, мы на Тарасова не обижены, не испытываем к нему неприязни, желая, в то же время, сделать все для предотвращения вреда, наносимого им обществу. На данном этапе правители Республики не могут оградить данного идеолога от общества во избежания нанесения вреда одному из данных субъектов: не только Тарасов наносит людям вред, но и неравнодушные граждане с не в меру активной гражданской позицией могут повредить его слабое здоровье. Цитируем, однако, дальше: «Мне вспоминается, что сказал о Пугачевой человек моей страты, замечательный педагог Саша Зуев. <…> И этот Саша Зуев сказал мне однажды, что после того, как Пугачева надругалась над Мандельштамом, он больше не воспринимает ее как человека — а только как какого-нибудь червя, глиста, аскариду. Помню, я был поражен яркостью и точностью формулировки. <…> Г-жа Пугачева заслуживает возмездия. Нужно у этой «экстравагантной, но талантливейшей» вырвать язык и, объяснив подробно за что, отпустить: пусть до конца жизни помнит, что подлость наказуема. А главное — пусть это будет назиданием всем остальным. И я надеюсь, найдутся люди, которые сделают это.». Тут нами была обнаружена совершенно иррациональная ненависть и злоба автора, направленная на Аллу Пугачеву. Оставляя в стороне эстетические вопросы касательно ее творчества, и удовлетворившись тем, что всякий гражданин смеет восхищаться любыми певцами, мы все же хотели бы Тарасову напомнить, что подобного рода ненависть испытывать к человеку, даже непосредственной угрозы не представляющему, для марксиста совершенно не к лицу: зачем вообще обращать ему внимание на людей, столь далеко стоящих от насущных вопросов, если, конечно, он не взялся за их специальное исследование, разумеется. Следует отметить также и некоторого рода иные произведения, сотворенные сим почтенным мужем, благодаря одной из коих мы можем много интересного сказать о существеннейшей части наших оппортунистических врагов внутри родной Отчизны и всех ее движений левого толка. Помимо всего прочего, и что делает Тарасова особенно мне неприятным, так это его радикальное отрицательное отношение к реформе образования в Республике, которую я всеми силами поддерживаю, а также связанное с этим нытье по поводу мнимой «деградации молодежи». Несмотря на постоянные претензии и упаднические настроения, Тарасов совершенно не стесняется поддерживать и объявлять «прогрессивными», «глубокими» и «новаторскими» такие вот тексты:

их легко отличить

*по взглядам лениво плавающим

в жирках дорогих кож животных

*по цвету лиц мягко розоватому

депутатодельцовомуправленческому

(а мы зеленеем дыша

выхлопами их удовольствий)

*по белому цвету рам ПВХ

вдолбленных в наши дома

*они крепкокостны статны стейтсовы

мы же изящны и в цвет улиц хмуры

<…>

товарищ смелей

чтоб навсегда

не смело пошло

не смели деньги

смелИ капитализм

смелИ перемалывай

только почве оставь

их принцип удобренья

ими же

раздобрь землю

брей урожай

Если говорить честно, то я вообще не могу уяснить смысла данного фрагмента, притом, вероятнее всего, не потому, что имею лишь фрагмент или по причине своей фатальной тупости. Более того, в данном случае господин Тарасов считает нужным закрыть глаза на ужасающую убогость и пошлость текста, на отсутствие смысла, тут он деградации не видит, или, по крайней мере, видеть не желает старательно. Забавно послушать его мнение об авторах и потребителях такого рода, с позволения сказать, «искусства»: «В то же время эта молодежь очень много читает и очень много пишет сама. Замечательно и то, что именно в этой среде процент поэтов, музыкантов и художников заметно превышает средние показатели. <…> То есть в стране — впервые после Революции 1917 года — начинает формироваться контрэлита, которая сможет в будущем вполне обоснованно предъявить свои права на власть — и которая уже сейчас воспринимает социальное, политическое, экономическое и культурное устройство России как убогое, отсталое и не соответствующее по уровню развития ни требованиям XXI века, ни ее, контрэлиты, запросам и предпочтениям. Причем сами представители этой контрэлиты (контркультуры) прекрасно видят, что существующее общественное устройство не нуждается в них, в их талантах и способностях, не собирается предоставлять им не только такое место в обществе, которое они заслуживает, но даже просто возможности самореализации. Предлагаемая «сверху» культура, с их точки зрения, настолько убога, примитивна, вторична и откровенным образом рассчитана на удовлетворение вкусов обывателя (и на воспитание из молодежи именно обывателя), что они просто не представляют, где в этой «культуре» им может найтись место…». Полагаю, подобного рода панегирики, умело сочетающиеся с восхвалением асоциальных рок-музыкантов и, страшно и до невозможности противно говорить, рэперов, дадут читателю куда более полное представление о критиках реформы образования и всех разговоров про «деградацию». Не может победить Тарасов и конспирологичность собственного сознания, видя в закрытии концертного зала злобный наговор чиновников, которые намеренно хотят погубить нашу интеллигенцию, ибо оную страшно ненавидят: «И авторы, и читатели «Арт-города» достаточно хорошо понимают, почему все это делается: потому что Питер до сих пор все еще слишком культурный, с точки зрения власти бюрократ-буржуазии, город, в котором носителей подлинной культуры все еще «слишком много» — так много, что они способны стихийно организовывать сопротивление и бойкотировать официальную политику дебилизации…». Не только Тарасов, однако, разлагает наше левое движение, но и люди куда более молодые, и куда уж более энергичные в своем подрывном деле, а среди них первейшим выделяется вперед из общего вражеского строя Алексей Цветков. О том, насколько данный гражданин коммунист, да и вообще левый, свидетельствует уже один тот факт, что он является мусульманином по вере, исповедуемой им, притом открыто, прямо скажем, на показ публике: «Я уже давно выбрал Ислам важнейшей для себя религией, в том числе и потому, что он становится в современном мире языком сопротивления. Как говорил когда-то Малкольм Х.: «Я выбрал Мекку, потому что там мне не советовали подставлять вторую щеку». На всех уровнях: политическом, культурном, личном – Ислам становится таким же языком несогласных, каким был коммунизм в ушедшем веке. А исламофобия сегодня - такая же гнусность и играет ту же роль, как и антисемитизм в прошлом веке. <…> Сорок лет назад многие западные интеллектуалы обращались к Буддизму, потому что эту религию исповедовали во Вьетнаме, зоне прямого сопротивления империализму. Сегодня нечто похожее повторяется с обращением нонконформистов всего мира к Корану.» – произносит Цветков в одном из своих гнусных интервью. А теперь, уважаемые товарищи, скажите мне, насколько серьезен социалист, выбирающий ислам лишь по причине его мнимой «оппозиционности» «обществу потребления», и не готов ли он уж объединяться с любыми силами, которые ему чудятся противными капиталу? Всем нам известно, что ислам есть глубоко реакционная, совершенно противная разуму и прогрессу, обслуживающая исключительно эксплуататорские классы, поповщина, поддерживать которую просто опасно для жизни людей. Везде, где к власти приходили радикальные исламисты наступала глубочайшая реакция, а эксплуатация достигла невиданных размеров, будучи связанной со злостным попиранием всех прав человека, а потому всякая поддержка ислама – это поддержка реакции, поддержка власти помещиков и капиталистов! Если «социалист» говорит вам, что он поддерживает исламистов потому, что они «ведут борьбу с империализмом», если он вообще говорит вам, что поддерживает исламистов хоть в чем-то, то знайте – это ложный социалист, это оппортунистический элемент. Если выбор и впрямь предстоит лишь между правлением талибов или оккупацией Соединенными Штатами с их войсками, то мы обязаны выбрать последнее, ибо это выбор между хоть и буржуазной, но все же цивилизацией, и самым неприкрытым варварством: от капитализма ближе к социализму, нежели к последнему от первородного рабства. Связь с радикальными исламистами даже хуже связи с черносотенцами или нацистами, ибо последние их уж цивилизованнее, а потому всякого, кто переходит на сторону людей под зелеными знаменами мы должны именовать предателем не только социалистического движения, но и цивилизации вообще, а воспринимать его следует как человека, объявившего войну всем трудящимся планеты. Куда вас желает вывести Цветков, так это в объятия самого дикого мракобесия, а потому мы должны дать ему достойный ответ: никакого ислама, никакой поповщины, – только научный социализм и опора на силы человека. Есть, конечно, примеры сотрудничества религиозных деятелей с прогрессивными движениями, среди коих можно выделить т.н. «теологию освобождения» в Латинской Америке, но путь ее развития идет прямо в обратном направлении, двигаясь от религии к философии научного социализма, путем степенного устранения поповщины, в то время как у Цветкова все идет в обратном направлении, где он от социализма идет к религиозному мракобесию. Теология освобождения – это переходная форма между религиозным и научным мировоззрением, возникшая в условиях малоразвитого общества с сильным влиянием религии, где последняя устраняется, в то время как идеи Цветкова – это переход от науки к варварству. В весьма интересных красках все особенности данного персонажа расписал сам Тарасов, что и заставляет меня называть его побратимом Цветкова в их общем контрреволюционном деле, сочинив натуральный панегирик в прозе оному представителю, умело мимикрирующий под аналитическую статью, притом панегирик этот полностью удовлетворял и оправдывал свой жанр, представляя собой самое беспочвенное восхваление мнимых и реальных качеств человека, наполненное соответствующими гиперболами. Название этого документа, дающего нам довольно пищи для ума, неся в себе многие лучшие цитаты и выражения Цветкова, что далее будут тут приведены, тоже весьма интересное: «Творчество и революция – строго по Камю». Не надо, товарищи, смотреть на название, ибо к творчеству последнего мыслителя данная статья не имеет решительно никакого отношения, не считая написание цитаты из «Бунтующего человека» в качестве эпиграфа, стоящего там для красоты, но смысла тексту не добавляющего. Теперь перейдем к цитированию данного текста, пытаясь развлечь себя подсчетом несуразиц и примеров самой откровенной глупости в нем, начиная, пожалуй, с непонятной рекламы одной книги Цветкова: «Книга «Анархия non stop» — это сборник сильно переработанных автором теоретических статей, написанных Цветковым за период с 1995 по 1999 год. Часть этих статей является редчайшим не только у нас, но и вообще в мировой практике примером соединения теоретического текста с художественным произведением, к тому же, как правило — пародией и (чаще) самопародией. Некоторые тексты «старшим товарищам» читать не рекомендуется, особенно тем, у кого плохо с чувством юмора. У молодежи эти тексты, напротив, вызывают дикий восторг.». Далее, однако мы видим цитату самого автора из оной книжки, рекламируемой Тарасовым: «Ты впервые пробуешь кислоту. Впервые демонстративно уходишь с лекции, где тебе втирают про преимущества рыночной системы, и читаешь в парке Бакунина, потому что Хаким Бея трудно достать. Впервые выбриваешь виски и идешь на никем не разрешенный митинг, где метко кидаешь недопитую бутылку в милицейскую цепь и кричишь в мегафон: «Капитализм — ******!» Ты уходишь из дома, чтобы жить с друзьями общиной в приговоренном к сносу доме. Ты оставляешь институт, потому что там всеми движет страх, вызывающий у тебя брезгливость. Их страх как запах их гниения. «Не хочешь ли ты назад в СССР?» — на дурацкий вопрос холеной журналистки из ****** американской газеты ты гордо отвечаешь: «Я анархист» — и даришь ей неприличную листовку».». Разумеется, данный отрывок нам дает понять, что Цветков не некий «маменькин сынок», не приличный комсомолец, а самый настоящий асоциальный тип, употребляющий психоделики, живущий в заброшенных зданиях и кидающий в полицию бутылками. Несмотря на то, что именно таких идолов-кумиров просит себе мелкобуржуазная молодежь, идущая в анархическое движение не ради борьбы, а ради куда более приземленных потребностей, не такие лица нужны левому движению! Нет, нам необходимо не это, нам нужен не протест глупый, бессмысленный, нам нужны великие умы, способные родить лучшее теоретической построение и воплотить его в действительную жизнь: нам нужен Ленин, а не Леннон. Далее, однако, Цветков обрадует нас еще более интересными мыслями, которые сам Тарасов находит интересными, в то время как мы узрели в них признаки бреда, возникшего под действием наркотического дурмана: «Идеальный демократический гражданин, абсолютный представитель — это лояльность, принявшая антропоморфные черты. Идеальный демократический гражданин должен прежде всего не существовать, потому что существуя, даже лежа в гробу, он всегда занимает чье-то место, нарушает чьи-то «неотъемлемые» права, а это не очень-то демократично. Стоя на ступеньке эскалатора или просто вдыхая кислород и выделяя углекислый газ, тем более обнимая кого-нибудь, он предает демократию, отнимая эти возможности у других, не исключено — более достойных граждан. Что может быть опаснее лояльности для любых проявлений жизни как действия? Любая лояльность — это всегда лояльность к смерти, обучая вас «быть лояльным», вас обучают изображать условного покойника, не покойника даже, а еще не зачатого, безопасного, т.е. бессубъектного субъекта, который вряд ли когда-нибудь нарушит планы уже живущих и, следовательно, менее корректных». Для начала мне желалось бы задать автору вопрос о том, что именно из трудов и какого либерального деятеля он прочитал, что это навело его на подобные готичного рода мысли, заставляя утверждать, будто все в самом деле обстоит так. Отмечая общую идеалистическую сущность этого отрывка, я хочу также обратить внимание моего уважаемого читателя на интересные абстракции: некий крайне абстрактный «идеальный демократический гражданин» является воплощением не менее замысловатой «лояльности». Поскольку выражение «идеальный демократический гражданин» – это полнейшая нелепость, ибо сам гражданин демократическим быть не может никак, поскольку данный термин применим лишь к правящим режимам и различным движениям, в то время как о физических лицах мы можем говорить как о сторонниках демократических идей, либо как о гражданах демократического общества, – личность не бывает либеральной, а гражданин демократическим, – но в данном случае трудно представляется возможности понять, что из того подразумевает Цветков, но, вероятно, он имеет под собой второе данное тут значение. Поскольку, однако, придирки к стилистике, даже в самых спорных вопросах, расцениваются дурно, то перейдем к анализу самого смысла слов Цветкова, вынужденно обнаруживая, что его тут весьма немного. Так все же, пытаясь преодолеть метафизичность сознания автора, которая стала причиной полного отсутствия временного соотнесения «идеального демократического гражданина» с исторической реальностью, из каких трудов какого буржуазного философа вывел Цветков свои утверждения: из Руссо ли, из Поппера, быть может? Всякий из нас должен сознавать, что подобного рода представления об «идеальном гражданине» меняются в зависимости от школы буржуазной философии и периода развития оной, а потому говорить о «гражданском идеале вообще» – это самая настоящая метафизика, отрицающая качественное развитие предметов и идей. В то же время, избегая конкретных и реальных исторических форм гражданственности, Цветков говорит об идеальном, то есть сугубо умозрительном, гражданине демократической республики, способном к существованию лишь в воспаленном сознании буржуазных философов. Иными словами, об «идеальном гражданине» мы можем говорить сколь угодно долго, пока он все будет чистейшей воды умозрительной конструкцией, в то время как споры следует разворачивать округ граждан реальных, с настоящими проблемами, существующих в действительности; мы, материалисты, обычно об действительных условиях и говорим, чего Цветков делать упорно не желает. Что же касается его собственной «интерпретации» прав человека и гражданина, то оная есть лишь обычный софизм и риторический прием, представляющий собой попытку «довести до абсурда» саму эту концепцию, что получается, однако, плохо, наигранно и очень глупо. Пытаясь комментировать отрывок о том, что «любая лояльность – это лояльность к смерти», я Прошу напомнить Цветкову и моей аудитории, что в английском языке и столь принижаемое нашим подопечным слово «лояльность» имеет значение «верность», – понятия куда более «благородного» и господами оппортунистами уважаемого. Всякое различение слов «верность» и «лояльность» – это наше, отечественное построение, для нас лояльность есть верность пассивная, в то время как жителя запада их не разделяют; если мы заменим в отрывке Цветкова слова так, как я показал выше, то мы уже не сможем с ними легко согласится: «любая верность – это верность смерти». Вот таким образом Цветков и обманывает невежественных людей и нашу молодежь, что он продемонстрирует и в дальнейших своих рассуждениях, наравне с полнейшей безграмотностью в теории марксизма. Читаем далее про идеи Цветкова: «Цветков четко отделяет постмодернистскую культуру, «призванную обслуживать классовые запросы буржуазии», от «революционного искусства», которое он называет освобождающим искусством: «Культура в мировом супермаркете играет роль презерватива, напяливая который, буржуа страхуются от всего нежелательного, т.е. от вторжения. Культура на рынке — это всего лишь средство ограничения желаний, условия тотальной эксплуатации человечества капиталом. Коммунизм для жителей планетарного супермаркета подобен лунной изнанке — никто ее не видел, только избранные случаем знают ее, для остальных в продаже неубедительные лунные глобусы и малодостоверные фотографии с явной ретушью, которые модно вставлять в видеоклипы обслуживающих рок-групп. Большинство людей, занятых изготовлением обслуживающего искусства, боятся понять, что художник, чтобы победить, должен сделать искусство освобождающее. Художник должен отказаться от навигации в мире арт-мира, он сам будет полюсом, организующим навигацию. Такой художник становится Сталиным в Кремле вызванных им образов. Освобождающее искусство холодное, острое и зеркальное, как штык. Но главное в освобождающем искусстве: оно направленное, готовое к поражению цели, а не к рыночной инновации. Неизбежная в наступающем веке планетарная гражданская война требует от искусства стать опасным, а по-настоящему опасным оно становится, когда автор осознает встречу, пересечение радикального арта с антисистемной политикой». С нарочитой брезгливостью Цветков спрашивает: «Разберитесь, какое меню вам подают на тарелках спутниковых антенн и есть ли разница между этими тарелками, установленными на ваших балконах, и тюремными мисками, прикованными к столам?».». Тут мы видим, что Цветков сам находится под влиянием т.н. «контркультурного мифа», поразившего мозги многих левых в западном обществе, притом еще начиная со злополучного 1968 года, мало, притом, что сам находится, так еще и других тянет под нахождение. Это еще более становится всем нам очевидным, когда Тарасов заявляет далее: «Освобождающее же искусство, с точки зрения Цветкова — это уже не искусство в собственном смысле слова, это — социальная практика, революционное действие…». Проявление подобного рода мыслей, ложных построений, согласно которым искусство может быть самостоятельным революционным актом, это есть идеализм, оппортунизм и контрреволюция. Следует помнить то верное заключение, подтвержденное многими примерами и напрасно упущенными годами, оплаканными левыми запада, которое состоит в умной мысли: любое искусство, даже самое «революционное», не наносит буржуазии прямого и непосредственного урона, а потому легко может быть интегрировано в массовую или элитарную культуру данного класса. Сколь бы вы не были настроены жестко по отношению к капиталистической системе, все равно до тех пор, пока вы не наносите непосредственного урона ей и ее обитателям, вы не представляете ни малейшей опасности: свобода слова дается в буржуазном обществе как раз потому, что пустом говорением вы не причиняете оной никакого вреда. Даже если сначала правительственные органы ведут борьбу с рок-н-роллом, ситуационизмом, гомосексуализмом, контркультурой и т.д., то лишь до определенного момента, который происходит в то время, когда они понимают, что из данного явления можно извлекать прибыль, и который знаменует принятие данных явлений в лоне официальной культуры; любая, даже самая радикальная контркультура, легко может быть интегрирована в культуру. «Революционное искусство» может быть порождено только самим революционным процессом, стать надстройкой и идеологической прислугой оного, но никак не быть его источником, а в противном случае, признавая искусство началом социальных процессов, вы делаетесь идеалистом и априорным врагом социализма. Ги Дебор, Рауль Ванейгем, Эбби Хоффман и тому подобные Цветкову деятели повели подобным путем западные левые движения, но о том, сколь больших результатов добились они на этом пути, я полагаю, все мы имеем представление верное: избранный ими путь оказался путем унижений, разочарований и поражений. Цветков ныне очень желает повести левое движение по тому же самому пути, ожидая чего иного от того, что ему там встретится, демонстрируя эйнштейновское определение безумия в своих крайне непоследовательных рассуждениях, – не ходите за ним, товарищи. Цитируем далее: «При этом Цветков не собирается вступать в какую бы то ни было теоретическую полемику с «классовым врагом», считая это заведомой потерей времени: «Если такие советы кажутся вам хулиганскими, идиотскими и подрывными, значит, вы ездите на «джипе», в кармане у вас кредитная карта, а в холодильнике ананасы с рябчиками. Извините, я не к вам обращаюсь. Для остальных: стоит ли чего-нибудь жалеть, ведь это все давно уже не ваше, а кем-то приватизированное, и назад вам без боя никто ничего не отдаст». Пока вы занимаетесь бесконечными словопрениями с классовым врагом, убежден Цветков — вы безопасны, и классовый враг вас не только не боится, но и не уважает. И лишь когда вы переходите к действиям, угрожающим доходам, социальному статусу, самой жизни классового врага — вы вырываетесь в реальность из навязанной вам противником игры: «Либеральные журналисты предпочитают видеть в анархистах нечто вроде уличных обезьянок до тех пор, пока речь не идет о похищении их детей, разоблачении их доходов и отстреле их весьма не либеральных хозяев». Для начала мы желали бы напомнить Цветкову о том, что крайне важные работы марксистских авторов писаны были именно как полемические, куда мы относим «Анти-Дюринга» и «Материализм и эмпириокритицизм», а потому спор с идеологическим противником полезен. Более того, если Цветков отказывается от спора со своими противниками, то это дает нам возможность усомнится в его уверенности касательно собственных способностей ума. Далее следует отметить использование Цветковым одной очень нехорошей уловки пропагандиста, когда он заявляет, будто все, не разделяющие его взгляды, являются классовыми врагами, будто это и есть причина несогласия с ним, что в действительности ложно. Пользование такого рода приемами и уловками выдает интеллектуальную слабость Цветкова, его неспособность отвечать на актуальные вызовы и глубокую теоретическую немощь. Не понимает Цветков и того, что без теоретической базы, вырабатывающейся только в спорах, всякое «прямое действие» есть погром, бессмысленный бунт, который будет просто подавлен властями без всяких последствий. Что же касается его розовых мечтаний об анархистах, похищающий детей, будто нечистая сила, и убивающих буржуазных деятелей, то все подобные измышления смотрятся просто пошло и неудобно на фоне убогого и просто удручающего положения анархизма в действительной современной Республике. Движемся, однако, дальше: «Я приветствую всех, кто ворует в магазинах. Я приветствую всех, кто говорит на непонятном для большинства языке. Я приветствую всех, кто словом и делом оскорбляет представителей закона при задержании и просто так, ради лишней порции адреналина в кровь. Я приветствую всех, кто ненавидит финансового дьявола и всех его слуг вне зависимости от их формальной «ориентации». Я приветствую всех, кто верит только внутреннему голосу и смеется в лицо говорящим от имени «здравого смысла»» – трубит наш уважаемый Цветков. Прошу напомнить нашему левому оппортунисту о том, что, воруя из магазинов, вы воруете не у капиталистов, а у всех ваших сограждан, посещающих магазины, ведь ваши кради выльются в повышение цен и сокращение зарплаты работников магазина, в то время как вы сами сделаетесь паразитом, присваивающим их труд, а потому будете вы ничуть не лучше буржуа. Касательно же борьбы со «здравым смыслом» и проповедью иррационализма, мы можем только оставить это на совести автора, еще раз уличив его в идеализме. Политическую и экономическую борьбу нашему пролетариату Цветков велит вести такими де методами, каковыми оную вели в Западной Европе в середине прошлого столетия: «Ничто так не отрезвляет лакеев капитала, как ущерб их частной собственности. В Милане составляли списки их имен и клеили на автобусных остановках листовки с описанием сексуальных и финансовых афер своих боссов. Во Франции начала 70-х директоров модно было запирать в их кабинетах, кормить, но не очень — из расчета средней зарплаты, заставлять слушать записи революционных песен по тысяче раз в день, чтоб слова остались у большого человека в подсознании. В Мане трудящиеся выкрасили владельца-директора в красный цвет тушью и водили по городу с неприличным плакатом на шее — «он ****** не только своих секретарш, но и сто тысяч своих рабочих». В специальных случаях тупого классового упрямства коллективу приходится вывозить виноватого в лес и на некоторое время прикапывать, дабы хозяин вернулся к основам, ощутил тяжесть и реальность почвы и принял сторону прикопавших его рабочих». Касательно того, что подобные акции в высшей степени эффектны, мы спорить никак не можем, но спрашивать у автора следует не на этот счет, а по поводу того, смогли ли рабочие взять власть в республиках Европы? Все, что хотел я вам сказать о Цветкове, я вам довольно точно передал, схватив, во всяком случае, самую его суть, но для всех тех, кто нуждается в более детальном анализе, я обязательно скажу некоторые слова о его книгах: «Поп-марксизм» и «Марксизм как стиль», ибо только их я и сумел отыскать в бесплатном доступе, притом последнюю лишь в виде отрывка, что очень непорядочно для человека левых взглядов – свои книги лишь богатым позволять приобретать через Всемирную сеть. «Поп-марксизм» не дает никаких действительно достойных примеров как правильной, так и оппортунистической мысли, являясь просто сборником самых разных статей и записок, совершенно мелочных по своей сути, а потому и внимания не заслуживающих. Книга же «Марксизм как стиль» выделяется лишь панегириком Эвальду Ильенкову – другому известному оппортунисту и врагу советской власти, о котором я однажды уже кратко писал в «Диалектике и метафизике», притом панегирик тот написан в совершенно невыносимом «плакатном» стиле, которым так любят пользоваться «желтые» газеты, вроде «Спутника и Погрома»: «Когда начался конфликт между Китаем и Вьетнамом, он рыдал у радиоприемника и отказывался общаться с кем либо Сартр мог бы написать о таком человеке роман, а Годар снять фильм, но они были слишком далеко. (sic)». Положение дел в нашей Республике касательно оппортунистических движений весьма осложнилось в последние годы, и притом ничего хорошего сегодняшнее развитие ситуации не сулит в будущем, что, тем не менее, не лишает меня надежд на удачное разрешение проблемы оппортунизма. Всех вас, товарищи, я призываю к самой непримиримой борьбе с оппортунистами – служителями буржуазии, еще раз повторяя, что с ними, как с классовыми врагами, не может быть никакого уговора, никакого «мира», но только непримиримая борьба. Давайте вместе будем вести войну с оппортунизмом среди окружающих, как и в самих себе, днем и ночью, в любых обстоятельствах, по всем фронтам атакуя предателей-ревизионистов в теоретических спорах и на площадях, и тогда вместе мы одержим верх над ними, что приблизит нас к осуществлению самой заветной мечты нашего народа – построению коммунизма!

О преподавании литературы в народных школах.

Изначально данная статья предполагалась на роль главы для книги «В защиту реформы образования», но не сумела войти в нее, а потому я разместил ее здесь в роди отдельной статьи.

Никак не являясь противником как существующего строя, так равно и строя, ему предшествовавшего, то есть советского, но, напротив, будучи убежденным коммунистом, все же считаю нужным изложить в данной статье некоторые свои мысли по предмету самой русской литературы, а также некоторых смежных вопросов ее преподавания в наших народных школах. Вы спросите меня, быть может, зачем я изложил вам кратко свои взгляды, зачем я как бы заранее оправдываюсь перед читателем. Вы, возможно, подумаете, что я хочу подчинить интересам компартии всю русскую литературы, трактуя ее в рамках марксистского учения, но если вы так решите, то совершите грубейшую ошибку, ибо все именно противоположно. Хотя я и поклонник Старого режима, но я не могу не видеть со слезами на глазах, какое ужасное, не побоюсь этого слова, наследие он оставил нашему обществу в вопросе трактовки литературных текстов и преподавания литературы в школах. Теперь же обо всем по порядку далее. Первый и главный вопрос, который нам следует решить, говоря о русской литературы, так это вопрос о самом ее определении. Единственно возможный ответ на этот вопрос будет таков: «Русская литература есть общая сумма литературных текстов, созданных на русском языке, либо же сотворенных авторами, происходящими из России и наследующими ее культуру, или же сочетающих в себе обе эти черты.». Конечно, и этот взгляд можно будет оспорить, равно как и любой иной, ибо есть два человека, которые самим своим существованием ломают любое определение в данном вопросе – Набоков и Рэнд. С одной стороны, Набоков уехал за границу, где писал на английском, однако же он остался русским писателем, а вот Айн Рэнд, хотя она и повторила его судьбу в этом вопросе, к русской литературе никак не относится, да и не родился пока еще тот литературовед, который готов причислить ее к сонму русских писателей. Это же до какого абсурда и растления под пагубным влиянием постмодернистской философии надо будет дойти, дабы поставить Рэнд в один ряд с Виктором Астафьевым и Леонидом Леоновым! Вопрос тут, конечно, в том субъективном деле, которого многие за этим и пугаются – в культурной идентичности. Для несознательной части американских жителей Рэнд – это все, притом в самом полном смысле; они кроме ее работ и Библии ничего не читали толком, но для большинства жителей России Рэнд неизвестна, а для тех, кому известна, она чужда и враждебна. Есть, конечно, в нашей стране ее последователи, но это люди крайне ничтожные, убогие и посредственные, к тому же, равно как и их женский идол-кумир, совершенно чуждые нашему обществу. Чичваркин и Дуров, два главных ее поклонника из нашей страны, не сумели продолжить свое существование в пределах нашего общества, найдя себе место там, за бугром. Теперь нам следует обратить наше внимание на саму содержательную часть русской литературы, ознакомить читателя с нашим мнением на этот счет. Оценивать наше литературное наследие следует по свидетельствам и отзывам о нем со стороны жителей иных государств, что может для некоторых выглядеть парадоксальным, но что в глубине своей есть верно. Российский обыватель слишком сильно ангажирован для свершения действительно объективной оценки творчества российских писателей, ибо он испытывает постоянное давление со стороны бытия на свое мнение, находясь под влиянием патриотической или же либеральной пропаганды, а ум его переполнен ложными мифами, что делает его и вовсе неспособным к оценке действительно верной, давая свойство непроизвольно или даже произвольно завышать или занижать качества наших текстов, взгляд же иностранцев в этом вопросе многим более свеж и обоснован, что касается, впрочем, не только литературы российской. Многие латиноамериканцы не могут увидеть всю красоту творчества Маркеса, сами пребывая в реальности, породившей это творчество, равно как и масса русских неспособны оценить красоту работ Прилепина, хотя иностранцы в этом вопросе более преуспели. Многие российские ура-патриоты видят в «Мертвых душах» вражескую пропаганду, в то время как либералы находят лишь едкий памфлет под обложкой, что в сути своей неверно. То же самое можно сказать и про «Историю одного города» Щедрина, хотя книга эта есть великое постмодернистское произведение, предвосхитившее Пелевина и Сорокина. Однако не о позиции иностранцев я собираюсь тут говорить, передавая вам свое собственное мнение. Напомню, что я являюсь убежденным коммунистом и сторонником президента Путина, принадлежа более к патриотическому, нежели к либеральному взгляду, что, однако, не означает, будто мне следует только петь дифирамбы нашей литературе, не видя очевидных ее недостатков. Я заявляю, что русская литература, в сравнении с европейской, разумеется, является совершенно ничтожной и мелочной. Подобный взгляд очень выгоден расистам и либералам, и хотя я к ним не отношусь, я все же не могу не видеть очевидного, соглашаясь с ними в самом существовании явления, но расходясь в пояснении причины, его породившей. В то время, как упомянутые выше люди полагают ей природное отставание русского народа от наций западных, я его нахожу в запоздании развития литературы в России. Наше государство, испытывая постоянный натиск природы и внешних врагов смогло произвести на свет первые литературные произведения лишь в 17 веке («Повесть о Шемякином суде»), а полноценные и действительно крупные вещи сотворив лишь в конце 18 века, где следует упомянуть «Россиаду», а также некоторые труды Фонвизина, в то время как Европа являла действительно крупные вещи уже в 16 веке, как известный роман Франсуа Рабле, к примеру. Итак, теперь же мне нужно таки перейти к интересующей нас теме либерализма в русской литературе, а потом и к вопросу о ее преподавании в народных школах. Говоря о либерализме в русской литературе, мне в первую очередь желается довести до вас свои измышления по поводу персонажей, а не авторов, ибо о последних и без меня сказано уже немало, да и тема сея весьма неблагодарна для пишущего на нее. Итак, среди известных персонажей-либералов в нашей стране мы выделим следующих, разумеется, с некоторыми оговорками: Чацкий, Онегин, Печорин. Идя далее, мы теряем персонажа-либерала из виду, ибо его очень скоро заслоняет персонаж-народоволец, а потом и персонаж-коммунист, как то в романах Герцена, Чернышевского, а потом и Горького. Собственно, если революционер-коммунист мне мил, то ничтожные либералы начала 19-го столетия, равно как и убогие народовольцы мне глубоко противны. Герцен и Чернышевский мне неприятны как люди, не могу принять я и их взглядов, в частности немыслимо непоследовательной позиции Герцена, которой он себя показал не как эклектик, а просто как невежда. Но все же темой нашего разговора я хочу сделать именно «либеральных» персонажей, а не «народовольческих», ибо если наше мудрое министерство образования освободило уже школьников от изучения последних, то первые по старой памяти, хранимой еще с имперских времен, все еще в программе школ наличествуют. А наличествуют они там потому, что многочисленные реакционные элементы, пользуясь нашей добротой, толерантностью и общим демократическим устройством системы правления в Пресветлый Федерации, сумели протащить свое мнение в школьную программу, а многочисленные темные и несведущие граждане поддержали их, никак не желая понимать всю опасность подобного действия, все его пагубные последствия для умов нашего юношества. Большая часть великовозрастного населения, находясь под действием старорежимного дурмана, полагают, будто такие персонажи русской литературы, как Чацкий, Онегин, Печорин, ничего дурного сделать неспособны, прививая лишь добро и положительные ценности их отпрыскам. Последнее тут утверждение есть ужасная ошибка разума, мыслящего непоследовательно, не могущего понять глубокую суть явления, которая состоит в той истине, что все вышеперечисленные персонажи – это крайне негативные, асоциальные личности, способные оказать лишь тлетворное действие на умы нашей бесценной молодежи. Мои слова, исполненные критической резкости суждения, могут вызвать некоторое непонимание и недоумение моих сограждан, которые, быть может, не пожелают согласиться с подобным утверждением, имея на этот счет собственное мнение, которое я обязан развеять логикой. Начиная наш разговор с Чацкого, мне следует обратить ваше внимание на все гносеологическое убожество данного персонажа, его духовную импотенцию. Этот человек не может не только произвести из себя нечто новое, чего доселе никто не видел, но он неспособен и на разрушение старого, представляя из себя самого обыкновенного болтуна. Чацкий способен лишь на то, чтобы говорить некоторые колкости, способен лишь на второсортные шутки, претендующие на интеллигентность, будучи способным лишь упрекать остальных, не представляя из себя никакого самостоятельного явления. Правительственная пропаганда старого режима пыталась представить Чацкого в виде некоторого «революционера», «прогрессивного человека», «декабриста», что в корне есть ошибочно и неверно, ибо данный персонаж явно не относится к тем людям, что подрывают себя на Аптекарском острове, стремясь убить ненавистного им чиновника, не принадлежа даже и к членам неких наполовину подпольных демагогических обществ, а будучи просто недовольным горожанином, полностью обеспеченным в своих материальных нуждах. Исключая пустые упреки в адрес совершенно произвольных людей, Чацкий ничего фактического не сотворил ни для государства, ни для дела революции, более того, не нанеся ни малейшего вреда Фамусовым, зато существенно испортив себя дальнейшее существование, обзаведясь дурными слухами в виде хвостов к своей и без того куцей репутации, превратившись во всеобщее посмешище. Надо признать, что единственным действительно положительным, позитивным героем в данной пьесе есть Молчалин, которого с самых имперских времен гнали поганой метлой многие литературоведы и критиканы, не понимающие, что в этом человеке и заключена куда большая действенная мудрость, чем в вульгарном и пошлом Чацком. Молчалин олицетворяет действительно полезного человека, который никому дурного в жизни не сделал, являясь настоящим гуманистом и просто хорошим человек; он работает, а следовательно и существует, он добился всего сам, будучи выходцем из низов, словом, это и есть почтенный гражданин республики, в то время как Чацкий – это просто богатый трутень и декадент с весьма и весьма реакционными взглядами; так он, живя в 1820-е годы, высказывает идеи Руссо, который умер в 1778 году, хотя сам вернулся только из Европы, где в то время гремели идеи продолжателя дела просветителей – Анри Сен-Симона, но они его не заинтересовали. Про Онегина я также не могу сказать ничего более, нежели сказал об этом уже ранее уважаемый мною Писарев, который, выгодно в наших глазах отличаясь от таких личностей, как Герцен и Чернышевский, занимающихся почти исключительно политической пропагандой, умел сочинять неплохие литературоведческие статьи, заслужив мое признание ими вообще, а уж окончательно купив от меня добрую характеристику своей статьей про «Евгения Онегина». Но я все же свое слово в данном вопросе скажу, резюмируя все сказанное великим предшественником, а также добавляя от себя малость. Герои стихотворного романа Пушкина просто ничтожны, в особенности же в сравнении их с персонажами других стихотворных произведений, с которыми нередко в один ряд данную работу Пушкина ставят. Некоторыми критиками был давно уж составлен список «национальных эпосов», то есть великих книг, ставших наиболее важными для формирования отдельных наций, куда вошли португальские «Лузиады», «Божественная комедия» Данте, «Неистовый Роланд» Ариосто, который в данном списке воюет с работой Данте за право считаться главной книгой для каждого итальянца, «Потерянный рай», «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Дон Кихот», несколько запоздалый по времени написания «Фауст» Гете. Как вы понимаете, список этот весьма и весьма условен, но даже если мы берем всю его условность во внимание, то поставить к этим книгам «Евгения Онегина» просто рука подняться у здравомыслящего человека не может. Дабы вы могли ощутить разницу в уровне мышления между Данте, Гете и Пушкиным, я привожу тут несколько стихотворных отрывков, которые должны вас уверить в моей правоте. Вот, доя нашего примера, не самый лучший момент в «Божественной комедии» Данте, где главный герой-автор беседует с материалистом и вождем гиббелинов, Фаринатой, человеком весьма и весьма интересным:

«Стоял все так же прямо; даже взгляд

По-прежнему надменностью светился.

И Фарината спор возобновил:

«На Родину мой род не возвратился,

И эта мысль страшнее адских сил

Меня казнит и мучает доныне... <