Огонь в океане

Упорные занятия сделали свое. Через неделю наше отделение выполнило программу одиночной подготовки бойца.

На двадцать третий день наших занятий Лебедев объявил, что отныне строевые занятия будут кончаться в шесть часов вечера и вечерами будем изучать уставы. Поначалу это сообщение нас обрадовало. Мы сильно уставали за день строевых тренировок. Кроме того, с непривычки мы не высыпались. Изучение уставов освобождало нас от части физической нагрузки, и мы думали, что это облегчит нашу участь.. Однако ошиблись...

Вечером каждый из нас получил по толстой книге: «Корабельный устав ВМФ».

— Даю вам полчаса. Познакомьтесь с уставом, — начал старшина Лебедев, как только мы расселись на банках, расставленных под тенистой липой, в конце плаца, — полистайте его, посмотрите. С ним вам придется теперь служить всю жизнь... Через полчаса приступим к изучению.

Лебедев прошелся перед нами, затем привычно спросил:

— Всем понятно? Вопросы есть?

— Есть! Разрешите? — обрадовался возможности спросить Аслан Алибеков.

— Говорите! — Лебедев подошел к курсанту.

— Товарищ старшина, когда нам выдадут настоящую морскую форму? Надоело, ходим в мешке. — Алибеков был татарин и произносил русские слова не совсем правильно.

Лебедев ответил не сразу. Вопрос был задан явно некстати.

— Во-первых, ваш вопрос не имеет отношения к сегодняшним занятиям. Во-вторых, вы уже в настоящей морской форме. Если вам не нравится рабочая форма, я могу только сожалеть. Эту форму носили Лазарев и Нахимов. С нее начинали службу на флоте все наши прославленные советские моряки. А вам она... не нравится?

— Нет, нравится, но она годится только для работы, — спохватился Алибеков, хмуря свои, необычайно пышные брови.

— А больше вам пока ничего и не нужно. Пускать в город вас будем нескоро. Только тогда, когда вы станете настоящими военными людьми. Ведь форму надо уметь носить. Это будет к концу лета, не раньше. Понятно?

— Так точно, — нехотя ответил курсант, опустив голову.

— Садитесь! И занимайтесь!

Так началась наша учеба в Военно-морском училище имени Фрунзе.

Было трудно, но я знал, что самое главное — привыкнуть. И был уверен, что скоро привыкну.

И действительно, когда накануне возвращения в Ленинград нас в последний раз выстроили на плацу и прочитали приказ об окончании нами курса строевой подготовки, моя фамилия значилась в числе успевающих курсантов.

Строй распустили. Оживленные и немного взволнованные, мы разошлись по обширному плацу. Первые шаги были нами сделаны, первые трудности преодолены. Теперь мы уже были настоящими курсантами, одетыми в настоящее морское обмундирование.

Первые шаги

Уже давно отзвучал сигнал отбоя. В кубриках тишина.

Я сижу в классном помещении и зубрю правила высшей математики. Чей-то неожиданно раздавшийся голос заставляет меня вздрогнуть. В дверях стоит Семенов и удивленно смотрит на меня. Он в одном белье, лицо у него заспанное, на лице отпечатались пальцы. Видимо, он только что встал с постели.

— Ты что, — говорит Семенов, — соскучился по взысканию? Ведь за несоблюдение распорядка знаешь, что полагается?

— Знаю, — киваю я в ответ. — А ты что, следишь за мной?

— Да, слежу! Не хочу, чтобы ты взыскание огреб.

— Времени же мало... А по математике — двойка. Завтра комсомольское собрание будет обсуждать...

В школе, и в педагогическом училище я довольно успешно занимался по математике. По высшей же математике у меня провал следовал за провалом.

Преподаватель Фибер ставил мне двойки и предупреждал, что, если я не овладею его курсом, морского офицера из меня не получится. И я решил во что бы то ни стало справиться с математикой, а для этого не считаться со временем.

— Тише! — шепчет Семенов.

В коридоре слышатся шаги дежурного по училищу. Мы выключаем свет. Шаги отдаляются. Оба мы облегченно вздыхаем.

— Ты все-таки дикарь, — печально и рассудительно говорит Семенов.

Я снова вздыхаю, собираю учебники и иду следом за Семеновым спать...

На комсомольском собрании меня жестоко «проработали», припомнив все мои прегрешения за время учебы. Особенно критиковали меня за чрезмерное увлечение танцами, которые, по мнению выступавших комсомольцев, и были одной из причин моих провалов по высшей математике.

Я действительно пристрастился к танцам и прослыл одним из лучших в училище танцоров. Особенно нравилась мне мазурка, и я не пропускал ни одного вечера танцев.

«Все, баста, больше на танцах меня не увидят», — думал я, возвращаясь с собрания.

Накануне выходного дня, когда, как обычно, был организован танцевальный вечер, я сидел над учебниками. В классное помещение доносились приглушенные танцевальные мелодии, но я старался не слышать музыки.

Кто-то вошел в комнату. Я не поднял от учебника головы, заранее зная, что это один из товарищей пришел звать меня на танцы, и намереваясь решительно отказаться.

— Хватит. Пойдем на танцы! — на мое плечо легла чья-то рука.

Я поднял голову. Это был Лактионов, комсорг нашего курса.

— Это ты не по-комсомольски. Ребята хотели помочь тебе, Тебя от чистого сердца критиковали. Понимаешь — от чистого сердца.

— Не пойду, — упрямо повторил я. Лактионов не уходил. Он стоял рядом со мной, о чем-то раздумывая.

— Ну, давай вместе заниматься, — наконец решительно проговорил он, усаживаясь рядом со мной. Лактионов, очень хорошо учился, по математике же он был, бесспорно, первым на нашем курсе.

Я стал было отказываться от помощи, но Лактионов, не отвечая мне, взял лист бумаги и стал выписывать из учебника условия задачи.

Прозанимались мы довольно долго. Я успешно справился с задачей и ответил на большинство вопросов, которые мне задал Лактионов. На следующий день мы снова занимались. Так продолжалось всю неделю.

Как-то на занятии математик вызвал меня к доске. Думаю, что сделал он это по просьбе комсорга.

Я довольно спокойно вышел к доске.

Фибер задал мне вопрос. Я растерянно смотрел на него, с острой досадой чувствуя, что смысл вопроса мне не ясен. Фибер стал еще что-то спрашивать, но я в ответ лишь бормотал что-то невнятное.