Огонь

Семён Максимович испытал на себя досаду, прикусил губу: и чего это он полез с такими расспросами к молодой девушке? Да ещё предложил «взяться» за незнакомого ему человека, вмешаться в личные отношения двух людей. Ну чем бы он смог помочь? Объяснил бы ему пагубность пьянства?

Полуприкрыв глаза, Семён Максимович лежал и думал, что нет, к сожалению, таких всепроникающих огненных слов, способных растопить тупое равнодушие пьющих людей к миру, в котором они живут, к близким людям, к самим себе. А ведь надо, ой как надо, чтобы знали они, что самое высокое человеческое счастье познается в любви, продолжении рода на земле, в детях. И крикнуть бы этим парням: откройте глаза, оглянитесь вокруг себя — и увидите, сколько украшающих мир девушек живут вокруг, они способны наделить крыльями, на которых ты воспаришь над землёй…

…Есть о чём вспомнить Нартахову, есть. Да и не забывалось прошлое никогда, жило и живёт в душе Нартахова, во многом определяя сегодняшний день и обязывая жить так, чтобы хоть в малой степени возместить миру и людям то добро, которым вольно или невольно одарили его люди, сгоревшие в огне войны. В мире не должно убывать добро.

Да-а… Тогда, в какой уже раз, он подумал, что его жизнь кончена. Зубы полицая вгрызлись ему в шею, подбирались всё ближе к горлу, а он никак не мог столкнуть с себя тяжёлое тело. Не было в руках силы. Но внезапно в глаза хлынул белый свет, он ещё ничего не увидел, ничего не понял, что произошло, и лишь почувствовал, что его никто больше не давит. Потом он увидел лицо Леси и страх в её глазах.

— Да ведь он тебя, как собака, чуть не загрыз. Да какое там как собака! И собак-то таких не бывает. Вурдалак он, человеческой кровью питается. — Грудь Леси высоко вздымалась при каждом вдохе.

В углу ямы бился Павло, беззвучно раскрывая рот, как выброшенная на берег большая рыбина.

— Как ты? — Леся опустилась на колени.

— Да ничего. Не поспей ты вовремя — отжил бы своё Нартахов. Но, однако, спать рядом с ним теперь не буду.

— Спать не придётся сегодня, Сеня. Сегодня ночью поможем тебе добраться до леса. Как только стемнеет, я приду. А пока вот подкрепись. Мама тут еды тебе отправила.

— А мне? — вдруг подал голос Павло. — А мне разве тётка Явдоха еды не отправила?

— За какие такие заслуги тебя, злыдня, кормить надо?

— А его за какие заслуги кормишь? — шрам на лице Павло наливался кровью.

— За то, что он Родину защищает. А тебя пусть фашисты кормят.

— Дай мне только выбраться, — сквозь стиснутые зубы дышал Павло. — Ты у меня попомнишь. Всё попомнишь.

Леся на коленях стояла перед Нартаховым и смотрела, как он ест. Иногда она наклонялась ближе, тогда Нартахов ощущал её свежее дыхание, и её волосы щекотно касались его лба. Семён поднимал голову и смотрел в синие глаза Леси, и синее сияние этих глаз заполняло его душу.

— Леся, — позвал Павло из своего угла тихим голосом, в котором чувствовались близкие слёзы. — Что я вам плохого сделал, что меня надо бить по затылку и держать голодным в этой яме? Разве есть моя вина перед вами?

— Ты ж полицай! И человека хотел выдать.

— Да никого я не хотел выдавать, постращал только. — Не ври.

— Не ври… Ты всегда любила это слово. Я никогда не думал, что ты пожалеешь для меня глоток воды и кусок хлеба в трудное время.

— Накорми ты его, Леся, — попросил Нартахов.

Но Леся словно не слышала.

— Не могу я рядом с голодным есть, — Семён отделил часть еды и положил её рядом с полицаем.

— Развяжи руки, — дрогнувшим голосом попросил Павло.

— Не развязывай, — встрепенулась Леся.

— Не развяжу. — Нартахов и сам понимал, что этого делать никак нельзя.

— У-уу… — протяжно взвыл Павло и, изогнувшись, схватил зубами кусок хлеба и стал есть.

Где-то далеко зародился тяжёлый гул, он приближался, нарастал, и вот уже ближняя улица заполнилась лязгом гусениц, рёвом моторов, от хаты послышался тревожно зовущий голос Явдохи, и Леся заторопилась домой.

— Жди.

Когда Леся ушла, Нартахов спросил Павло:

— Неужели, если тебя выпустят отсюда, ты и в самом деле донесёшь на своих? Неужто можешь?

— Это не твоё дело. Мы здесь сами меж собой разберёмся. А как только у меня будут руки развязаны, тебя-то уж придавлю непременно.

— Это я уже слышал, — ответил Нартахов.

Время двигалось медленно; хоть и начали в сарае сгущаться сумерки, но до ночной темноты было ещё далеко, и, чтобы как-то отвлечься, Нартахов старался мысленно видеть родные места, вольный алас, где прошло его детство, голубое бездонное небо Якутии, реки и бесчисленные озера — всё то, что составляло его жизнь. Но воспоминания то и дело прерывались тяжёлым дыханием и руганью Павло, пытавшегося снова и снова избавиться от пут. Но узлы, завязанные Омельяном по-крестьянски основательно, держали крепко.

Иногда Нартахову казалось, что он слышит лёгкие шаги Леси, он радостно напрягался и тут же понимал, что всё это ему лишь померещилось.

— Зря торопишься, — зло скрипел голосом Павло. — Никуда ты не уйдёшь, кругом немцы. Поймают и в расход пустят.

Нартахов молчал, не желая растрачивать себя перед тяжкой и опасной, как он догадывался, дорогой.

— Полина Сидоровна, да это всё я и сам бы мог сделать. Неудобно ведь мне. — Нартахов стоял около спинки своей кровати и смотрел, как санитарка быстро и ловко взбивала подушку, расправляла простыню, встряхивала одеяло.

— Подожди, подожди немного, — Полина Сидоровна, словно любуясь своей работой, легко провела по одеялу рукой, убрала невидимую складку и сказала: — Ну вот, теперь вроде порядок. Ложитесь и отдыхайте.

— А я теперь к своей кровати и прикоснуться-то боюсь, как бы не помять… Умелые, однако, у вас руки.

— Я же женщина, — неизвестно чего смутилась санитарка и, подхватив Нартахова под локоть, помогла ему лечь в постель.

Нартахов лёг, расслабленно вытянулся. Ему было хорошо и спокойно в этот миг, он испытывал чувство благодарности к этой, на первый взгляд неприветливой, женщине, по всей видимости обойдённой женским счастьем, и неожиданно для себя схватил руку санитарки и прижал её к своим губам.

— Спасибо, Полина Сидоровна.

Яркий румянец вдруг полыхнул по лицу санитарки. Она, словно обжёгшись, отдёрнула руку и отступила назад, хотела что-то сказать, быть может, даже резкое, но в это время кто-то из дальнего конца коридора крикнул санитарку, и она сочла за лучшее молча поспешить на крик.

Нартахов тоже чувствовал себя не совсем удобно. Он лежал и молча рассматривал старый, весь в мелких трещинах и тем напоминающий контурную географическую карту потолок. Он и сам был удивлён своим поступком. Нартахов никогда в жизни не целовал женщинам руки и, мало того, с насмешкой поглядывал на тех, кто это делал, считая такое проявление внимания к женщине нарочитым. Но как ни странно, в душе он не ощущал неловкости. Да таким людям, как Полина Сидоровна, не только руки надо целовать, но и на колени перед ними становиться за их самоотверженную работу, — оправдывал сам себя Нартахов. И за что такого человека обидела жизнь?

Через час Полина Сидоровна подошла к кровати Нартахова, села на стул.

— Ох, как вы меня смутили, Семён Максимович.

— Нечего тут смущаться, — суховато ответил Нартахов, хотя всё ещё испытывал некоторую растерянность.

— Мне даже бывший муж, когда ухаживал, не целовал рук…

— Бывший? А почему бывший, что с ним случилось?

— Потому и бывший, что ушёл к другой женщине, — санитарка прикусила губу.

— Но у вас же ребёнок. Неужто он и его не пожалел? — Семён Максимович приподнялся на локте.