Охота к перемене мест

Ну что еще за проволочка? Варежка разозлилась и крикнула по радио на всю площадку:

— Хватит сопли жевать, Садырин! Веселей поворачивайся!..

Недовольная заминкой внизу, она перестала следить за стропальщиком.

Чтобы уберечь себя от подступившего раздражения, она прокричала Галиуллину:

— Сколько наша невеста весит?

— Без малого четыре килограмма.

— Тяжелая весовая категория. А как девчушку назвали? — Она стерла пот со лба запястьем, не снимая перчатку.

— Проектов много. Но Зина еще не утвердила. Вот выпишется... — Лицо его сразу подобрело, морщины разгладились. — А то один сварщик у нас на Чирчикстрое лопухнулся. Назвал дочку Мариникой.

— Согласно румынской пластинке?

— А того не знал, что, во-первых, Маринике — имя мужское, а во-вторых, так кличут в Румынии бездельников.

— Нашему Садырину это имя подошло бы, — прыснула Варежка, щурясь от солнца.

Еще до полудня Галиуллин доложил Варежке, что сегодня печет не хуже, чем в Асуане. Она была искренне убеждена, что такого зноя никогда не испытывала; забыла, как невыносим был вчерашний день, отделенный от сегодняшнего прохладной ночью.

Наконец плита оплетена тросом, Садырин заливисто свистнул и показал рукой «вира».

Варежка увидела Шестакова — бригадира с недельным стажем. Тот стоял неподалеку от подножья крана, запрокинув голову, и тоже с нетерпением ждал, когда подымут плиту. Каска на нем с маленьким козырьком, Шестаков прикрывал глаза ладонью: ослепляло солнце.

Теперь произошла заминка наверху — не изготовились к тому, чтобы принять плиту и уложить на место.

В таких случаях крановщик слегка приподнимает груз и выжидает, контрольно держа его на весу.

Но Варежка не захотела держать плиту над землей. Она просигналила и стала ее подымать.

Квадратная тень резко выделялась на фоне площадки, палимой солнцем. Уменьшаясь в габаритах, тень чуть покачивалась.

Плита замерла над пустырем, никто под ней не стоял, так что техника безопасности соблюдалась.

Может, Варежка, подняв высоко плиту, решила тем самым подстегнуть бригаду Галиуллина?

Нет, она держала плиту с таким расчетом, чтобы квадрат плотной тени служил тентом Шестакову.

Михеич, с бюллетенем в кармане, сидел на ящике под цветным зонтиком-недомерком, изредка встревая в работу.

Вот он встал, сдвинул на лоб старомодный картуз, почесал затылок и подозвал Шестакова. Висящая плита тотчас же тронулась с места, и тень устремилась за Шестаковым вдогонку.

Жарища адская, черный картуз не плохо бы сменить на тропический шлем, с каким Михеич не расставался в Бхилаи. Шлем бывает пробковый, или из особого тростника, или из плотной светлой парусины. Козырек такой же, как открылок сзади. Четыре дырочки в шлеме — четыре крошечных вентилятора. Внутри шлема под целлофаном — гофрированная прокладка. Нетрудно представить себе, как дико выглядел бы Михеич в тропическом шлеме здесь, в Сибири. Куры засмеют, не говоря уже о Маркарове.

После короткого разговора с Михеичем Шестаков подошел с чертежом к двум монтажникам.

Лиц сверху Варежке не видать, но один из них, судя по голубой каске и смоляным усам, Маркаров, а другой, в желтой каске мотоциклиста и в сапогах с широкими раструбами, — Погодаев.

Они спорили, размахивали руками.

Варежке не видать, но она знает, что Маркаров обливается потом. Чудак! Кавказского происхождения, а жару переносит труднее сибиряка Погодаева.

Тень от плиты снова оказалась над головой Шестакова.

За этой тенью уже ревниво следил стропальщик Садырин; он замечал на строительной площадке все, что не относилось непосредственно к его работе.

Каждый мог полюбоваться искусством крановщицы, она ловко ловила плитой косые лучи послеполуденного солнца.

Варежка с нетерпением поглядывала на монтажников, которые замешкались наверху, но не торопилась убирать многотонный зонтик, отбрасывающий тень на Шестакова.

— Зря стараешься, — прокричал Галиуллин Варежке. — У него тут временная прописка. Отбыватель...

— Кто, кто?

— Отбыватель. Ему бы только отбыть время до института.

— Крахмальной скатертью дорога.

— Для будущих студентов наша стройка — проходной двор. И твой холодок, Варежка, — Галиуллин недовольно глянул на резкую тень от плиты, — его не удержит. Хоть вы его и бригадиром выбрали. Анекдот! Вся моя бригада смеется!..

— Ты что-то нос задрал, Галимзян. Развел культ личности в своей бригаде. «Моя бригада!», «Мы, галиуллинцы!» А новый бригадир еще даст тебе прикурить.

— Я некурящий, — отмахнулся Галиуллин, тщетно пытаясь прикурить от зажигалки: наверное, бензин испарился от жары.

— Держи! — Варежка величественно бросила спички; предварительно сунула в полупустой коробок гаечку, чтобы увеличить летные данные коробка.

Наконец-то и бригадир Шестаков понял, откуда взялась тень.

Он приветственно помахал Варежке. Такая симпатичная личность, жаль только — груба в разговоре.

Тут же последовал разрешающий жест Галиуллина, и плита поплыла к месту назначения...

3

Шестаков стал бригадиром неделю назад, когда у Михеича, по его признанию, захандрило сердце.

В тот день Михеич лежал, не снимая картуза, на скамейке в непрочной тени возле конторки, известной на строительстве под названием «третьяковка».

Сюда, требуя дорогу сиреной, пробралась машина с красным крестом.

— Осиротил я бригаду. — Михеич вздыхал, держась за сердце. — Основной механизм подвел...

Врач проверила пульс, сделала укол. Если не полегчает — придется в больницу. Но при всех обстоятельствах больному нужно отлежаться.

— Меньше резких движений, — строго предупредила врач, закрывая чемоданчик; она явно хотела напугать больного. — Забудьте, что вы когда-то поднимали тяжести и бегали по лестницам. Будете бегать — быстро добежите до больницы.

Да, пока человек здоров, он не чувствует своего здоровья, а когда надолго заболевает — успевает притерпеться к болезни... В старое время его болезнь называли грудной жабой, а теперь покрасивше — стенокардия, коронарная недостаточность. А многое ли изменила новая терминология? Жаба, она жаба и есть. И еще наблюдается мерцательная аритмия. Тоже называется красиво...