Охота на президентов или Жизнь №8

Я на всякий случай поинтересовался у пацанов, как там пациент.

— На каталке… везут гада

— Нуте-с, пора, пора-с…

Кеша кивнул мне, и мы, подхватив величавого старца под руки, уверенным шагом двинулись в сторону операционной. Где она находится, знал только наш «учитель».

По дороге в коридоре у него начали слабеть ноги и мозги… Сэр Дебейкин опять начинал сомневаться.

— А если… летальный исход?! — спросил он с плохо скрываемым ужасом. — Как тогда с моим гонораром?!

— Маэстро, — успокоил его Кеша, — ну, у кого на вас рука поднимется! получите вы свой гонорар! ведь вы же та-лантище! вы же золотые руки! лучший хирург планеты! какая на хер разница, летальный, нелетальный! Полетал и хватит! а второго Дебейкина больше нету! вы же гений!

— Гениальный гений! — подтвердил я.

Кешина речь произвела на «светило» неотразимое впечатление. Впрочем, Соломон Дебейкин и без речей знал, что он талантище, не чета всяким старикам ухуельциным.

Через полчаса мы уже стояли под большой круглой лампой в зеленых халатах с масками на лицах и, главное, над грузным и несвежим телом с расползшимся бледным животом. Голова пациента скрывалась под анестезиологическим колпаком. Проходя мимо которого, я ослабил вентиль, строго посмотрел на анестезиолога, мол, наркоза не жалеть! Наступал наш звёздный час.

Великий учитель что-то сказал Кеше по-английски. Все зелёные колпаки и очки из-под них сразу уставились на нас. Их было то ли трое, то ли четверо. Я от ответственности момента даже не разобрал. Но двоих оттеснил сразу, особенно одну, ту, что прилипла к столику с блестящими ножами, ножиками, сверлами, пилками, зажимчи-ками и прочей хирургической дребеденью. Кеша поглядел на меня. И я подал ему скальпель, который лежал ближе. А сам сказал профессору:

— Все указания только на иврите!

— Но вы же не знаете иврита! — поразился тот.

— Неважно, — объяснил Кеша, — они, наверняка, тоже не знают. И в конце-то концов, профессор… мы тут что, — он потряс скальпелем перед зеленой маской «светила», — диспуты разводить будем? или мы курей не потрошили? вскрыть этот бурдюк не сумеем?! Не уважаешь…

Кеша примерился и быстрым сильным движение располосовал брюхо лежащего от грудины до паха… Меня чуть не вывернуло, когда два слоя белого жира разошлись, открывая… нет, эту жуткую утробу я описывать не стану. Увольте! Лучше бы меня оставили в Берне с моими медведями… А заказ… совесть… Нет, всему есть мера.

Сэр Дебейкин тихо застонал. И прохрипел Кеше в ухо:

— С чего вы взяли, что ему надо вскрывать брюшную полость, гуманист хренов! Мы должны были ввести три зонда… откачать… закачать… о-о-о!!!

— Новый метод! — спокойно ответил Кеша.

Дебейкин важно перевёл.

Зелёные врачи и сестры закивали, недоуменно покачивая головами, но не смея перечить гению мировой хирургии. Я пожалел, что в операционной нет пары Кешиных пацанов с автоматами. С ними я был бы больше уверен в благополучном исходе операции… Для нас.

Потом Кеша сунул руку в подергивающиеся влажные кишки, вытянул, сколько смог, обрубил скальпелем, и бросил шевелящийся и расползающийся ком в пластиковый чан под ногами.

— Последние разработки. Ноу-хау!

Он быстро и властно протянул руку ко мне. И я, почти падая в обморок от этого кошмара, сгрёб со столика кучу тампонов, зажимов и сунул всё это ему… половина сразу просыпалась в разверзтое брюхо, другую Кеша туда плотно и уверенно утромбовал. Он боролся за жизнь пациента как умел. И это впечатляло.

Профессор Дебейкин размеренно кивал головой. Это был нервный тик. Но его лохи смотрели только на него, шеф был превыше господа бога. А Кеша всё тянул и тянул руки ко мне. И я подавал ему какие-то огромные и малюсенькие шприцы, заполненные то зеленой, то красной, то жёлтой гадостью… и он, не колеблясь ни секунды, вкалывал их куда ни попадя: в брюхо, плечи, ноги, шею, коленки… последний, самый большой, он с размаху вонзил меж ребер, прямо в сердце, выдавил бурое содержимое до последней капли… Вздохнул.

Откуда-то сбоку за сложнейшей операцией наблюдали три россиянских то ли профессора, то ли академика, то ли просто личных врача старика-демократа. Они цокали зубами, чмокали губами, широко раскрывали глаза и по иному всячески выражали свое восхищение мастерством гения, который за всю операцию даже не прикоснулся рукой к оздоровляемому телу… высший класс! Европа!

Кеша изнемогал. Шустрая швейцарская сестричка не успевала тампоном, зажатым в пинцете, вытирать пот с Кешиного лба. А он все резал, колол, отрезал, шпунтовал, шунтовал, зажимал… он пережал уже всё что только можно, но не успокаивался… ведь профессор всё кивал и кивал. Наконец, Кеша демонстративно снял перчатки, бросил их в чан. Развёл руками. И поклонился.

Вынырнувший из-за его левого плеча очкастый тип принялся шустро зашивать живот оздоровлённого пациента. Я смотрел на его искусные манипуляции и думал: любят здесь всё-таки лишнее!

— Всех благодарю за отличную работу! — сказал вдруг Кеша галантно на отличном гундосом инглише. Небось, месяца два учил фразу, пижон.

Потом, уже на ходу, выводя за собой под локоток великого учителя сэра Дебейкина, Кеша сорвал колпак с головы старика Ухуельцина, ещё раз убедился, что это он, что никакой подмены нет, и только тогда двумя зажимами крепко зажал нос и губы «мирно спящего» пациента, снова водрузил колпак… и поглядел на меня. Он сделал всё, что смог. Это был подвиг Гиппократа! Но кто мог оценить его по достоинству?! Я сам был близок к летальному исходу… Впрочем… Мы выходили под тихие интеллигентские рукоплескания академиков.

Свершилось!

Наконец-то свершилось! Причём самым гуманным образом… ни чуть не хуже, чем в аумэрыканской смертной палате, где пациенту вкалывают жуткую гадость, чтобы в страшных судорогах отправить его на тот свет… Наш пациент ушел в потустороннюю нирвану из нирваны наркозной, ушёл в сладких снах и грёзах. Это было верхом гуманизма для него… и не только для него.

И всё же…

— Как ты мог… как ты мог… — будто заведённый талдычил я ему в полубреду, оцепеневший и разбитый.

— Я просто исполнял свой долг, — скромно ответил Иннокентий Булыгин. — Есть такое слово — надо!

На прощание он крепко пожал руку доктору Дебейки-ну. Тот полез было обниматься и целоваться с Кешей, всё стараясь дотянуться до его дрожащих губ своими старческими синюшными губами. Это был синдром! синдром заложника, который привыкает к своему захватчику, привыкает до обожания и готов лобызать его, если только появляется шанс… да и без шанса. Дебейкин полюбил Кешу. Кешу нельзя было не любить.

Но всё же он отстранился от поцелуев. Он был не столь сентиментален, как олигархи, которым здесь вставляли новые половые железы, селезёнки и надпочечники.