Охота Полуночника

Однажды днем, в середине февраля, папа тихо вошел ко мне в комнату, когда я уже засыпал, и сел у меня в ногах. Я не открывал глаз; хотя и слышал, как он тихо плачет, я все же отказывался простить его.

В конце концов он ушел, шаркая ногами по полу.

Самое ужасное, что отец больше никогда не просил меня о помощи. В тот день я упустил свой шанс. Даже сегодня, раскаиваясь в том, что я отказывал ему в любви, я чувствую себя черствым и ограниченным человеком.

Спустя семь лет, перед самой женитьбой, я рассказал Марии Франциске, своей невесте, все об этом периоде своей жизни, предупреждая ее, какого дурного человека она берет себе в мужья. К моему удивлению, она предположила, что я отказался утешить отца в этот решающий момент, не столько чтобы наказать его, сколько из страха, что моя любовь приведет его к смерти.

В тот момент я решил, что она просто пытается снять с меня вину, но теперь понимаю, что она была права: втайне я действительно боялся, что смерть заберет у меня всех, кто мне дорог. Возможно, я даже решил, что Даниэль и Полуночник умерли потому, что я их очень любил, а следовательно, я, в какой-то мере был виноват в их гибели. Забирая их, смерть мстила мне, хотя я не знал, за что. Возможно, лишь за то, что я был счастлив, но возможно и за то, что я причинил боль Даниэлю, когда он больше всего нуждался в моей помощи.

В конце февраля у матери начались сильные боли в животе, и она на четыре дня ушла жить к бабушке Розе.

В ее отсутствие отец в конце концов отказался терпеть мое отношение к нему.

— Это зашло уже слишком далеко, — сказал он мне однажды утром, распахивая дверь и входя в мою комнату. Глаза его сверкали. — Я ожидал уныния и даже гнева, но не этого упрямого нежелания вернуться к нормальной жизни.

Потом он зажал нос и воскликнул:

— Боже мой, Джон, здесь воняет, как у гончей под хвостом! Неужели ты ничего не чувствуешь?

Он распахнул ставни и сорвал сетки от москитов.

— Это ужас, что такое! — закричал он, поднимая с пола полный до краев ночной горшок. Осторожно донеся его до окна, он выплеснул отвратительное содержимое, воскликнув по-шотландски sujidade— «гадость». — Джон, это внушает мне отвращение!

— Выйди и закрой за собой дверь, — презрительно усмехнулся я, натягивая себе на голову одеяло.

Это разозлило его так сильно, что он подошел ко мне, сбросил одеяло и схватил меня за грудки, собираясь, видимо, задать мне трепку. Мне отчаянно этого хотелось, ведь тогда бы я дал ему сдачи. Я знал, что он может умерить мой гнев, лишь спустившись, подобно Орфею, в подземный мир, дабы вывести оттуда Полуночника.

— Ненавижу тебя! — закричал я.

Он отпустил меня, сознавая свое поражение.

— Прости. Я знаю, как это тяжело для тебя. Ты еще слишком молод. Но рано или поздно ты оправишься, как и после смерти Даниэля.

— Я не хочу оправляться, — ответил я. Тогда я думал, что отказаться от горя означало прервать последнюю близкую связь с Полуночником; лишь мои слезы соединяли нас, минуя порог между жизнью и смертью. — А Даниэля я никогда не забывал. И никогда не забуду.

— Нет, и Полуночника ты тоже никогда не забудешь. Я не это хотел сказать… О, Джон. Ты думаешь, Полуночник хотел бы, чтобы ты лежал здесь целыми днями, словно в небе погасло солнце? Он бы хотел, чтобы ты танцевал — танцевал даже перед лицом его смерти, если нужно, но все же встал и продолжал жить дальше.

Я понял, что плохо думал о папе: он понимал мою близость с Полуночником лучше, чем я ожидал. И я почувствовал, как во мне снова пробивается чувство любви к нему.

— Папа, разве ты не скучаешь по нему?

— Я скучаю по нему каждый день, Джон. Но жизнь… она не такая, как нам хочется. Мы теряем тех, кого любим, одного за другим. Я потерял своих родителей, а теперь потерял Полуночника. А твоя печаль, парень… Твоему старому отцу сложно выносить ее. Я ведь не отчаиваюсь перед тобой, потому что не имею права поддаваться своим чувствам. Я должен содержать семью. Мне нужно работать, Джон. Я должен жить дальше и не могу себе позволить такую роскошь, как отчаянье.

Я заплакал, раскаиваясь в своем непонимании по отношению к нему.

— Прости, что сказал, будто ненавижу тебя… и что обвинял тебя. Разве я могу ненавидеть тебя?!

Он вытер глаза от слез.

— Джон, я тоже презираю себя. Гораздо больше, чем я мог только себе представить. Возможно, даже гораздо глубже, чем ты.

И я пообещал ему, что снова начну выполнять свои обязанности, но не помню, что он ответил. Его признание в том, что он презирает себя, было так неожиданно и так непохоже на него, что я весь день думал только об этом.

Зиму и весной этого года между моими родителями произошло столько непонятных вещей, что я начал подозревать, что отец и мать не все рассказали мне о смерти Полуночника.

Не желая испытывать рассудок мамы, я расспрашивал только отца. После нескольких разговоров я убедился, что мои подозрения были совершенно беспочвенны.

Вскоре я уже был в состоянии чистить картошку, качать воду из колонки, разводить огонь, ходить на рынок и выполнять все, что от меня требовали — такова природа человека. Мать снова вернулась к нормальной жизни, теперь уже навсегда. Ее способность снова взять на себя все обязанности матери и жены, говорили о большой силе духа.

Но я совершенно уверен, что она лишь притворялась сильной: та женщина, которой она была раньше, перестала существовать.

— Таков наш удел в этой жизни — идти вперед, несмотря ни на что, — сказала она мне однажды.

Она взяла в привычку менять тему разговора каждый раз, когда речь заходила о главном. В этом случае она отвечала, чтобы я ел свой суп, или что я стал таким занудным, что хоть плачь, и якобы я не хочу, чтобы ей стало лучше. Иногда она просто говорила, что я уже мужчина и волен поступать, как мне угодно.

Однажды я впервые за много недель сказал:

— Я скучаю по Полуночнику. Каждый день скучаю по нему.

Мать не смотрела на меня.

— Разве ты не скучаешь по нему? — спросил я, наклонившись вперед от нетерпения. — Помнишь наш первый ужин с ним? Когда он сказал, что Африка осталась в прошлом. Помнишь, как мы считали его сумасшедшим?

Не говоря ни слова, она отложила ложку, встала и направилась к лестнице. Я крикнул ей вслед слова извинения, но она даже не обернулась.

Даже мое возвращение к прежней жизни не смогло восстановить отношения между нами. Папа больше не рассказывал мне шотландских сказок, не подходил сзади к маме, чтобы испугать ее поцелуем, а его поездки в верховья реки перестали быть препятствием нашему счастью. Мама уже не пыталась рассмешить папу и не делала мне замечаний за то, что я перепрыгивал через две ступеньки, а я не советовался с ними, какую мне выбрать профессию.