Охота Сорни-Най [журнальный вариант]

Старик и впрямь был плох. Женя хорошо знал, что означает это обтянутое желтой кожей лицо с глубокими глазными впадинами и каким-то странным, чуть насмешливым, выражением губ, растянутых в подобии улыбки. Медсестра Галя суетилась возле капельницы, неумело прилаживая бутылочку с раствором, бормоча: “Сейчас, сейчас… Сейчас, минуточку”. Женя взял из рук девушки трубку с иголкой на конце и ловко ввел лекарство в исхудалую руку старого человека, казавшегося безразличным ко всему, что происходит вокруг него и с ним самим… Лекарство тихонько потекло по прозрачной трубке, Галя понесла из палаты эмалированный белый лоток со шприцами и ватками, а Женя остался со стариком один на один. Из впалой груди доносилось тяжелое хриплое дыхание, странно-равномерное, как будто работал какой-то неисправный, но усердный агрегат. Женя присел на стул возле кровати и посмотрел на часы. Время подходило к десяти вечера. Если больной доживет до утра, он может прожить еще целый день, а если учесть, что сегодня роковая пятничная ночь, то, возможно, поживет и дольше. Может и выздороветь, по крайней мере, один шанс из ста всегда есть. У этого больного нет рака, у него удалена часть легкого из-за обширного абсцесса, возникшего как осложнение после гриппа. А в таком возрасте осложнения — штука опасная… Вдруг старик приоткрыл неожиданно яркие голубые глаза и спросил у Жени:

— У тебя какой номер?

Студент подумал, что пациент спрашивает о часах, но мысли его путаются.

— Почти десять, — успокаивающе ответил он, поправляя машинально трубочку, идущую к исхудалой руке. — Сейчас вы немного поспите, отдохнете, вам станет к утру получше, боль пройдет…

— Боль пройдет, — уверенно подтвердил старик. — Не будет к утру никакой боли, и меня тоже здесь не будет. Меня уже почти здесь и не осталось, Женя.

Студент немного удивился, что больной помнит его имя. Конечно, медсестрам следовало бы называть его по отчеству, полностью, но ничего не поделаешь, пока он только медбрат. Вот через года полтора-два Женя обязательно попросит называть его по имени-отчеству, чтобы внушить уважение к себе со стороны пациентов и персонала. А без уважения в медицине не обойтись, это вам не мелочная лавочка! Старик между тем продолжал, с трудом шевеля онемевшими синими губами:

— Я про тот номер, что у тебя на правой руке, на предплечье. У меня, глянь, восемь тысяч четыреста сорок пять дробь шестнадцать.

Женя словно провалился в какую-то бездну, где его понесли и закружили ледяные вихри, безжалостные и дикие. Он на долю секунды перестал слышать и видеть реальность, погрузившись в тот пласт сознания, который больше всего хотел бы забыть. Люди в черной форме и высоких фуражках, лай собак, ослепительный свет прожекторов, колючая проволока в несколько рядов и множество страшных бараков, из которых под отрывистые команды выползают страшно исхудавшие заключенные. На них полосатая одежда, болтающаяся от каждого порыва ветра… Женя видит склонившееся над ним бледное лицо с длинным носом, искаженное брезгливой гримасой: “Юде!” — выплевывает оно с отвращением. Кто-то хватает мальчика за руку, грубо кладет ее на оцинкованный стол и делает что-то ужасно болезненное. Женя не смеет кричать, слишком хорошо он знает участь узников, разгневавших чем-то лагерное начальство. Мальчик стискивает зубы, прикусывает губу, потом видит на тонкой, как куриная косточка, руке вспухшие сине-красные цифры: восемь, четыре, четыре, пять, косая палочка, один, пять. Шатаясь от слабости и от перенесенной муки, он бредет к бараку, где помещаются такие же измученные и исхудалые дети, которых с каждым днем становится все меньше, пока не прибывает новая партия детишек. Кто-то тихонько берет Женю за плечо и что-то протягивает ему украдкой. Мальчик видит в сухой ладони кусочек хлеба пополам с опилками, это сказочный подарок, волшебное подношение! Перед его глазами только грудь в полосатой куртке, он задирает голову и видит лицо немолодого мужчины. Мужчина улыбается мальчику, кивает и молча уходит, слегка приволакивая ноги. Женя запомнил только ясные голубые глаза и густые пшеничные брови.

Сейчас эти брови абсолютно седы: и то сказать, прошло почти пятнадцать лет, целая вечность для ребенка и юноши! А голубые глаза остались прежними: вот они глядят на Женю почти оживленно, по-доброму, с ласковым теплом, как тогда, в самом страшном аду, который только мог придумать человеческий разум.

— Я вас помню! — вскрикнул Женя. — Вот мой номер, смотрите! — он быстро закатал рукава халата и рубашки, обнажив предплечье, на котором синели жуткие цифры. На правой руке старика синели точно такие же, только Женя вырос, возмужал, поэтому его клеймо слегка растянулось, поблекнув, а чужой номер был ясным и четким. — Вы мне дали хлеба, помните?

— Сил у меня почти не осталось, поэтому слушай внимательно, — прошелестел старик одними губами, жестом приказывая Жене наклониться поближе к нему. — Я до утра уже не доживу, знаю точно. Когда придет твое время умирать, поймешь, о чем я. Я хочу, чтобы ты жил.

Женя потрясенно слушал, машинально отмечая запах ацетона в шумном дыхании старика. Это был еще один смертельный признак. Надо удвоить дозу лекарств, ввести глюкозы побольше, может, обойдется… Но вторая часть сознания юноши с ужасом и вниманием впивалась в слова странного старика, давным-давно встретившегося мальчику Жене на краю бездны. Больной сказал, пристально глядя Жене в глаза:

— Мое время кончилось, а твое — только началось, зачем тебе умирать? Ермаметка с оленями приходил… — старик залепетал что-то бессвязное.

Глаза его потускнели и глядели теперь бессмысленно, как у пьяного, на костлявом лице появилась улыбка. Женя бросился за подмогой к Ивану Петровичу, на ходу переваривая странные слова умирающего. В голове его все перемешалось; жуткие воспоминания прошлого, фашисты, концлагерь, дым из трубы крематория, черный и густой. Желтоватое лицо умирающего, его тихий и хриплый голос, шумное дыхание… Женя мчался со всех ног, выполняя отрывистые распоряжения дежурного врача, отламывал головки ампул, наполнял шприцы лекарствами, менял капельницы, помогал делать искусственное дыхание. Все было тщетно: пациент уходил в невидимый мир. Только на один краткий миг он приоткрыл глаза с вернувшейся в них голубизной и осмысленностью, шевельнул губами и предостерегающе поднял палец. В мутном свете синих ламп все происходящее приобрело мистический и инфернальный оттенок, как кадры зловещего фильма. Молоденькая неумеха Галя расплакалась, когда доктор Иван Петрович прикрикнул на нее за медлительность и нерасторопность. Девушка впервые видела смерть. А Леночка держалась молодцом, четко выполняя команды, быстро готовя раствор, но и от этого было мало проку. Старик в последний раз тяжело вздохнул и умер, откинув седую голову на плоскую больничную подушку. Что-то стиснуло грудь молодого человека, словно умер кто-то родной и близкий, с кем он провел лучшие дни своей жизни. Женя почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза. Он видел много, слишком много смертей, но именно эта особенно потрясла его. Поразили его в самое сердце и слова умирающего, и почти полностью совпадавший синий номер на их руках. Одному номеру еще долго напоминать своему владельцу о страшных днях, проведенных на фабрике смерти; другой скоро истлеет вместе с рукой, превратится в прах, тлен. В землю, из которой мы все пришли и в которую превратимся. Вернее, землею станет наша одежда, тленное тело, а душа — куда отправится она?

— Держись, брат! — негромко сказал Иван Петрович, закуривая очередную папиросу из почти опустевшей мятой пачки. — Что поделаешь, мы же не боги. Сделали, что могли. Ты молодцом, отличный врач будешь, коллега! Пойдем, теперь в десятую нужно идти, там двоим резко стало хуже, один уже без сознания.

Женя понимал, что рабочая ночь только началась, впереди еще много бессонных часов, торопливых уколов, измерений давления, разговоров на специальном медицинском языке, на латыни, чтобы скрыть ужасные прогнозы от пациентов… Он закрыл глаза умершему, поправил одеяло, словно оно могло его согреть, и вышел из палаты, крошечного закутка, куда старались класть самых тяжелых послеоперационных больных, чтобы не будоражить их и не волновать других пациентов, боящихся смерти. Мертвый остался в одиночестве, на своей узкой кроватке, чуть освещаемый холодным лунным светом, струящимся из большого, во всю стену, окна. Женя включился в работу, изредка прерываясь на перекур — вернее, курил один Иван Петрович, а Женя торопливо пил чай, откусывал хлеб, снова принимаясь за свой тяжелый труд, переворачивая тяжелых больных, меняя простыни, вынося судна, бегая к стерилизатору за новыми шприцами.

Он не переставал думать о предсмертных словах своего странного знакомого. Как странен порой бред уходящих! Не один раз студент уже слышал удивительные рассказы о тоннеле, по которому летит человек, уходя из жизни, но слова эти были так призрачны, так не похожи на то, чему учили студента профессора в институте, что Женя не то чтобы не придавал им значения, но пытался не слишком об этом задумываться. Холодный страх поселился в его душе. Если несколько часов назад он думал о походе с радостным предвкушением, с приятным ожиданием интересного общения, отдыха, радости физических упражнений, то теперь все хорошие чувства и надежды улетучились, уступив место тревоге. Бегая по длинным коридорам отделения с суднами, капельницами и лотками, студент все повторял про себя слова старика, когда-то бывшего исхудалым узником того же самого концлагеря, что и Женя. Какое удивительное совпадение!

Но стоны больных, предсмертные хрипы умирающего от саркомы мужчины не давали Жене сосредоточиться на услышанном, проанализировать то, что случилось. Если бы у него было больше времени и покоя, он, возможно, смог бы найти разумное или мало-мальски приемлемое объяснение странному случаю, но в беготне и работе ему оставалось только повторять про себя: “Я хочу, чтобы ты жил!”

Конец февраля — все та же зима на Урале. Ничто даже не намекает на возможную весну, все так же белеют снеговые дали, могучие кедры в кедровнике мерно поскрипывают под порывами ветра, вьется метель над сугробами. Только низкое небо иногда становится тяжелым и мутно-фиолетовым, нависая над белоснежными просторами, словно вымя огромной оленихи.

Ермамет в такие дни особо страдает от шаманской болезни: и крючит его, и давит, и выламывает суставы рук и ног. Это духи принуждают Ермаметку к камланию, наказывают не забывать свои обязанности перед нижним миром. А шаман и не забывает, просто житейские тяготы занимают его душу: надо и валежник собрать, и протопить жалкую избенку, и поохотиться на зверье, чтобы было чем расплачиваться в крошечном дощатом магазинчике, до которого добрых двадцать километров пути.

Хорошо живется Тоне, толстой продавщице: целыми днями сидит она среди консервов, бутылок и ящиков с печеньем; сколько хочешь лакомься отборной едой, обвешивая и обсчитывая бедных глупых манси. За бутылку водки Тоня берет несколько шкурок белки или куницы, денег у Ермамета не водится, а выпить очень охота. И жена Ермамета, Тайча, тоже не дура выпить: манси не много надо огненной воды, чтобы зашумело в голове, закачался лес, завертелось небо. Но нынче не хочется пить шаману. Тайча достала туесок из бересты, в котором, плотно закрытый тряпками, преет настой из мухоморов, волшебных грибов, позволяющих шаману ускользнуть из привычного мира в края духов. Туесок почти опустел — этой зимой много, много раз Ермамет посещал обиталище предков и нижних духов, среди которых главный Нуми-Торум.

— Давай, — протянул маленькую коричневую ладонь Ермамет к туеску, а Тайча торопливо вынула пробку и подала ему зелье.

Ермамет отхлебнул два маленьких глотка. Подумал и третий отхлебнул. Долгое путешествие ему предстоит, надо отчитаться перед духами за то, что он сделал, спросить их совета и разрешения. Тайча подала мужу шаманский бубен, обтянутый оленьей кожей, обвешанный грубо сделанными медными колокольчиками. Шаман, сам сухой, маленький, словно белка, присел на корточки, стал похож на груду ветхой одежды в углу избенки. Только бубен неуверенно подрагивал в его руке, звенели колокольчики. Тайча присела рядом, сжала кулаки, закрыла узкие глаза.