Охота

– Да, я там работаю, и что с того? Я администратор, к твоему сведению! – ее голос становился громче. – Принимаю клиентов, предлагаю чашечку кофе и…

– И трахаешь престарелых толстосумов?

Ладонь все-таки достигла цели. Моника хлестнула Терри по щеке так, что на той отпечатались ее тонкие пальцы.

– Не смей так со мной разговаривать. Я не твоя собственность.

– Конечно, ведь шлюхи принадлежат сутенеру. Больше никому.

Луи стоял в дальнем углу барной стойки и, рассматривая сериал под лупой внимательных глаз, натирал бокалы. Казалось, он не слышит того, что с первых минут открытия в баре поднялся шум. Бармен стоял с ровной английской спиной и пялился в ящик. Казалось, он не услышал, как за спиной Терри разбился бокал. Осколки разлетелись по углам, они еще долго звенели на кафельном полу, успокаиваясь.

Иностранец успел пригнуться, когда Моника запустила в него бокал из-под виски. Глаза девушки загорелись жестокой ненавистью, какая вспыхивает от раскрывшихся тайн, хранившихся под семью замками долгое время.

– Неужели я не прав, Моника?

Терри подошел к ней вплотную. Девушка выдыхала горячий пар, задрав голову.

– Отвечай! – крикнул Терри. – Тебя шантажирует клиент? Он угрожает выслать фото твоим родителям, чтобы они знали, чем занимается их дочь?

– Уйдем отсюда. Поговорим, когда останемся наедине.

Снег провожал двух восставших из Эдема дьяволов. Молочные хлопья били в лицо и таяли, ветер рассекал капли острыми клинками. Терри не выносил местного характера погоды, он старался впадать в спячку зимой, настолько глубокую, что просыпался летом. Медведи, как знал иностранец, в берлоге сосут лапу до весны, Терри Коул же сосал виски. Бутылку за бутылкой. День за днем.

Когда Моника добиралась до квартиры Терри в новенькой многоэтажке, она была трезвой. Они оба были трезвыми. Терри не успел притронуться к бокалу, который разлетелся на мелкие кусочки в баре. Это осложняло диалог, Терри и Моника были на взводе, необходимо было снять напряжение.

Терри Коул вышел из магазина с бутылкой виски под мышкой.

Они оказались в квартире и сели у подоконника как за барной стойкой.

– Моя мать умерла двенадцать лет назад, – сказала Моника. – Почти двенадцать лет назад.

Терри знал, что девушка помнит точную дату. Число, день недели, время. Все, до секунды.

– Мама отпросилась с работы пораньше в честь нового года, она пришла за мной в детский сад и сказала, что подарок ждет меня дома под елкой. Я так обрадовалась, что всю дорогу тянула ее за рукав. «Ну, скажи» – говорила я ей. А она улыбалась и молчала. «Мы уже почти дома» – сказала мама. Это были ее последние слова. Я все тянула и тянула ее. Мне нужны были ответы здесь и сейчас. Пьяный водитель сбил маму, пока я волочилась за ее спиной. Я помню, как ее вырвали из моих рук. Если бы я вела себя нормально… Я бы погибла вместе с ней. Жаль, что этого не случилось.

Моника смотрела на снег, кружащийся за окном, и на полупрозрачное отражение в нем. Ее черты напоминали лицо матери, а снег заметал его на холодном асфальте.

Терри взял бутылку, стоящую между ними, и, щелкнув крышкой, сделал несколько глотков. Он протянул бутылку Монике. Девушка выпила, не отрываясь от хлопьев снега. Моника видела кровь.

– Ты даже представить себе не можешь, что такое детский дом в России. Вместо праздничного салюта первого января меня привезли в детский дом где-то в области. Думаешь, что я кусок дерьма, потому что работаю шлюхой?

Моника усмехнулась уголком губ и уставилась на Терри. Она выглядела раненым зверем, окруженным стаей волков и скалящимся перед ликом смерти. Терри не ответил и отвел взгляд.

– Я оказалась в приюте с 2008 года. В самый удачный период его существования. С 2008 по 2011 год в детском доме умерло почти тридцать детей. Знаешь почему, Терри? – голос Моники становился тяжелым, он был приглушенным, как отражение в окне. – Потому что нас кормили примерно тем же, чем питались в блокадном Ленинграде во время Второй мировой. Дети выглядели заключенными в концентрационных лагерях. По нашим голым телам можно было изучать анатомию. Мы выглядели как скелеты. Ключицы и бедра выступали на уровне подбородка. Ответь мне, Терри, почему я три года питалась зеленой кашей, похожей на сопли и воняющей клеем? Почему нам не давали лекарств? Почему нас выгоняли на улицу в шортах, когда шел снег, а? Почему девочек заставляли принимать душ вместе с мальками, Терри?

Терри Коул сгорбился, будто на его плечи упало несколько тонн. На самом же деле на него свалилось гораздо большее. Человеческая судьба. Судьба, закаленная прочнее стали, но кривая и хрупкая. Она вилась, подобно корню, пробивающему слои почвы один за другим, чтобы удержаться на одном месте. Так судьба Моники стала стойкой, корни не давали сильному ветру вырвать ее из земли, однако жизнь при этом развивалась уродливой и бесплодной. Моника была сорняком в огороде общества. Из нее вырастили сорняк, затоптав нечто прекрасное.

– Не знаешь? – продолжила Моника, сделав глоток. – Я тоже не знаю, Терри. Я не знаю, почему мне досталась такая судьба. Я не знаю, в какой момент она сломалась, и кто в этом виноват. Может быть, я? А, Терри!

Девушка пьянела от пары глотков виски. Впрочем, дрянной напиток был ни при чем. История этой шлюхи уносила от реальности, выбивала землю из-под ног.

– Не проходит и дня, чтобы я не вспомнила тот день. Я вспоминаю, как мы гуляли, какой моя мама была красивой и улыбчивой, хотя жили мы на грани нищеты. А что же еще одинокая мать, работающая кассиром в супермаркете, может дать своему ребенку? Только любовь и нищету, Терри. Любовь и чертову нищету, – Моника остановилась, проследив за одной снежинкой, пока та не исчезла. – А ты знаешь, что только через десять лет я смогла ее похоронить? Ты знаешь об этом? Ее сожгли как дрова в огромной печи, а потом закатали в бетонную стену под плиту без фотографии. Некому было оплатить похороны. За все эти годы на ее могиле не было ни одного искусственного цветка, кроме тех, что оставляла я. Ты знаешь об этом? Ты ни хрена не знаешь обо мне! Решил, что я шлюха, и поэтому меня можно унижать в вонючих барах?

Черная тушь текла по ее щекам. Глаза казались такими уставшими, налитыми кровью от постоянных слез. Терри подумал, что ошибался, подумал, что Моника тратила его деньги на алкоголь, может быть, на мелкую наркоту, чтобы почувствовать себя на время счастливой. По крайней мере, она имела на это право.

– Прости.

Виски сливался в горло Терри и пропадал, словно вода в трубах. Иностранец думал лишь об одном. Он хотел, чтобы этой ночью в его венах тек только виски.

– Плевать мне на твое «прости». В пятнадцать лет Эмир вытащил меня из детского дома и стал для меня первым и единственным отцом, – говорила Моника. – Я благодарна ему. Поверь, детские дома только и выращивают, что наркоманов и шлюх, так что эта работка оказался по мне.

Моника снова оскалилась, на этот раз во весь рот, и придвинулась к Терри:

– Я никогда не буду оправдываться за это.

На улице стемнело. Мягкие рисовые хлопья почернели и стали похожи на пепел. Их жизни сгорели. Кто-то облил их бензином с головы до ног и поднес спичку.

Небо было ярким, как бездна. Вместо снега, черноту пронзали весенние звезды. Там, вдалеке, казалось, небесная ширма дала трещину, за которой скрывался иной, светлый мир, и он смотрел на человеческую жизнь с неподдельным любопытством. Свет смотрел на Терри Коула, запертого на двадцать шестом этаже, как на мелкого жука в банке, ведущего примитивный образ жизни. Небесный Глаз видел, как Терри смотрит в ответ с ненавистью и призрением, и знал, что когда-нибудь этот жук задохнется в своей банке под плотной крышкой.

Вероника уснула. Она оделась, приняла душ и легла в постель Терри, пока он прочищал горло новой бутылкой виски.

– Я не убивал Монику, – ответил иностранец. – Потому что любил ее до последнего дня.

Вероника не могла успокоиться, пока Терри Коул гладил ее волосы и повторял:

– Ты так на нее похожа. Вы будто сестры.

История была слишком живой в испуганном мозге Вероники. Она закрывала лицо руками, чувствуя горячее дыхание иностранца во всех уголках голого тела. Вспышки памяти загорались острыми огнями, от каких болели глаза: на запястьях Терри защелкнулись наручники, полицейские ударили ему под ребра, и только тогда нерушимый дух высокого мужчины надломился. Все посчитали его убийцей. Улицы оборачивались, провожая того, кому на них было не место.