Охотничье братство

После ужина — в те годы традиционно обильного, однако при скромнейших возлияниях — все собрались в одной комнате. Алексей Алексеевич сказал:

— Тезка! Как забавно — люди явно побаиваются: охота ведь необычная. Шумели, шумели: «Едем! И я! И я!» На собрании было тридцать, записалось шестнадцать человек, а на вокзале — восемь.

Все слышали и промолчали. Каждый приехавший почувствовал себя немного героем.

Спрашивали меня о медведе: где? какой?

Я рассказал, не опустив и такой редкой подробности, что зверь подымал голову при нашем обходе. Предположил, что это медведица и в берлоге медвежата.

— Это опасно? — сразу вырвалось у кого-то из присутствующих.

Не простой вопрос, ох не простой!

По обывательским сведениям, медведица зло и самоотверженно бережет свое потомство. Обязательно расскажут: «Вот в соседней деревне один мужик встретил в лесу медвежонка, запихнул в мешок, понес домой, так она догнала, отняла и таких плюх мужику надавала, что его с лесу прямо в больницу на полгода». Или: «А вот в нашей деревне одна женщина в малиннике — нос к носу, а малыши ей в ноги, медведица пошла наверёх и уж катала-катала бабу по земле, и всю-то всю обхаркала, оплевала. Женщина эта полгода говорить не могла: от страха язык потеряла. Не дай бог встретиться!»

Так утверждает людская молва. Однако все, без исключения, лесники и промышленники, что не раз и не два встречались с медвежьими семейками, говорят другое: «Попугать попугает, если нарвешься, зафырчит, сделает несколько прыжков в сторону человека и отвернет, обязательно отвернет».

И еще удивительно. Из многолетнего опыта, описанного в «Книге охот Лисинского хозяйства», можно вывести заключение, что, поднятая из берлоги, напуганная людьми, медведица не всегда возвращается к медвежатам, — уходит и ложится одна в новую берлогу. Даже на охотах, где я участвовал, было два таких случая.

Пожилой, очень дельный и выдержанный охотник, профессор Сольдау сказал: «Пожалуй, лучше всего стрелять медведя, когда он, перед тем как напасть, поднимается на задние лапы — тут он неподвижен и открывает самые убойные места».

«Перед тем как напасть, поднимается на задние лапы», или, как говорят в деревне, «идет наверёх», — и это устоявшееся мнение пришлось мне опровергнуть. Когда медведь встает на дыбы, он насторожен, удивлен, он хочет разобраться — сверху и видно лучше — в том, что перед ним. Тут нет ни озлобленности, ни воинственности.

Бросается медведь на человека низом, на всех четырех. Редко это бывает, очень редко, — раненый или когда застанут его за трапезой.

Ко мне подошел Илья Васильевич Гребенщиков. Я его хорошо знал по кружку, не раз бывал с ним на охоте. Высокий, широкоплечий, очень красивый, постоянные темные круги у глаз придавали его лицу что-то театральное. Илья Васильевич, как всегда стесняясь, если дело касалось его личных интересов, спросил:

— Алексей Алексеевич, можно мне взять с собой на номер сына Ильюшу? Под мою ответственность. Я его буду охранять. Вот он.

Ко мне подошел высокий, совсем еще молодой мужчина, пожал руку:

— Илья. Если можно — возьмите.

Я спросил, есть ли у него ружье, какое, просил показать.

Илья Васильевич Гребенщиков.

Илья Гребенщиков — младший.

Ружья всех приехавших охотников, как положено, осмотрел еще до ужина. Илья Ильич принес фроловку — одностволку двадцать восьмого калибра. Не очень подходящее оружие! Подумалось: с отцом на одном номере, — разрешил. Конечно, это была слабость с моей стороны, некоторое попущение. Уже второе. До этого Коля Золотарев с улыбкой принес и вынул из чехла винтовку-маузер. Я сказал, что у нас на медвежьих охотах нарезное оружие категорически запрещено. Он ответил: «Знаю, я ведь не на номере и стрелять не буду — это так, для самообороны». И тут я уступил. Золотарев, по моему замыслу, должен был завести крыло загонщиков и стать молчуном, ближайшим к последнему номеру стрелковой линии.

С выездом задерживаемся, хотя лошади были поданы вовремя, еще в полной темноте. Безалаберность. Канитель. Я разрываюсь на части. Бог ты мой!

— Алексей Алексеевич, ружья здесь расчехлить или там?

— Что надевать, сапоги или валенки?

— Термос с чаем можно взять на номер?

— Алексей Алексеевич, как же так: вы сказали, с места не сходить, а если он на соседа кинется?

— Сколько надо пуль? У меня патронташ на восемь — хватит?

Я и смеюсь, и начинаю сердиться. Все это вчера было оговорено, рассказано. Не слушали, что ли?

«Где моя шапка? Я не могу на морозе без шапки!» — пожилой, с черепом голым, как куриное яйцо, охотник мечется по всем комнатам, разыскивая свою пропажу. Старается не слышать советов доброжелателей: «Повяжите на голову шарф, косыночкой», «Хотите шерстяные носки? — у меня есть очень большие — как раз». Потерпевший в отчаянии надевает полушубок — и… там, в рукаве, его шапка. «Никогда, — ворчит он, — не запихиваю в рукав, это кто-нибудь поднял».

На улице шум, перебранка. Выскакиваю — так и знал, Махутин. Он наш старший егерь, из семьи известных в Ленинграде профессиональных егерей, мастеров на все руки, от зверовых охот до тонкого дела натаски легавых. Я был невысокого мнения о нашем Махутине по двум причинам. Первая — его приверженность к выпивке. Этой зимой Махутин поехал встречать в Толмачево наших кружковцев и пропал. Лошадь с санями нашли у кого-то в деревне, двустволку — кружковское имущество — со сломанным прикладом в милиции. Алексей Алексеевич Заварзин по доброте душевной и глубокому убеждению в неразрывности и неизбежности дубля «егерь — водка» до поры до времени миловал Махутина. Вторая причина моего неодобрительного отношения — неоднократно приходилось мне сталкиваться с Махутиным на облавах. Терпеть не могу «лихих», шумных облав, когда егеря и кричане палят, благо патроны казенные, во все стволы, испуганные звери мчатся куда попало. Наш Махутин — приверженец именно такой системы. На меня он смотрит снисходительно.

На этот раз причина шума — ссора с подводчиком. Несмотря на категорическое распоряжение председателя из санатория никуда не отлучаться и ночевать в отведенной ему комнате, наш доблестный егерь навестил — «имею полное право!» — куму в поселке и пришел сильно навеселе. Обрушился на старика эстонца, что тот приехал за седоками на простых дровнях и запряг в них старого мерина: «Чертов пень! Сказал тебе — розвальни и побольше сена, на молодой кобыле, чтобы с вожжей — мигом доставить! Твой серый, гляди, по дороге копыта откинет».

Старик подводчик был невозмутимо ироничен:

— Не кричи, Мишка, мой лошадь водка меньше пьет, тебя на кладбище свезет. Тумать надо — молодой лошадь к стреляный медведь плизко не идет. Как везешь?

Задержались с выездом. Сразу от санатория попали в лес. Вереница саней долго и нудно ныряла по ухабам и болталась по раскатам разъезженной дороги. И возчики, и седоки облегченно вздохнули, когда передовые сани круто свернули и пошли вцелик прямиком через открытое, большое, как озеро, болото. Остались позади пестрая канитель света и теней в разреженном сосняке, талые кольца у подножья рыжих стволов, присыпанный палой хвоей и древесным мусором снег. Впереди гладь, девственная снежная ослепительность. Глазам больно.

Сани пошли ровнее и тише. Сразу стало слышно, что в нескольких местах — кажется близко — поют тетерева, славят яркое солнце и голубые глаза марта: «О-го-ро-уа-уа-уа! О-горро-уа-уа-уа! О-горро-уа-уа-уа!» Дивная песня — никого не оставляет равнодушным. Оживились, повеселели седоки, переглядываются, руками показывают туда, где — «ей-богу, совсем рядом» — на вершине дерева гремит веселая, синяя, плотная пером птица.

Что-то странное делается на передних дровнях: все встали, поддерживают друг друга. Побежал выяснять развеселый Махутин, а нам и без него ясно: на середине мшарины под снегом вода — выше копыльев. Не беда, дно еще не вышло, лошади идут легко и смело. Беда не в деле, а, как часто бывает, в пустяках. Махутин хотел прыгнуть на ходу в сани, промахнулся и под общий хохот грохнулся мимо, разбрызгивая шматки снежноводяной каши. Что с ним делать? Он грубо отказался вернуться домой переодеться, заявил, что просушится у костра загонщиков. Ну и черт с ним! В конце концов, взрослый человек, сам за себя отвечает. Надоело с ним возиться.