Охотник за тронами

— Атаманил я в землеройной артели в Вильне, годов с восемь тому назад. И вьюнош сей совсем мальцом с полгода у меня под рукой был. А вот как звать его — убей Бог — не припомню.

У Николая отлегло от сердца.

— А я тебя, дядя Аверьян, век не забуду, — проговорил он чуть не со слезой в голосе. И, повернувшись к Кириллу Бочарову, добавил: — Ведь он, Аверьян-то, меня, можно сказать, от погибели тогда спас. Помирал тогда голодной смертью и замерзал холодною. Такое разве когда забудешь?

— Истинно сказано — гора с горой не сходится, а человек с человеком… — облегченно вздохнув, проговорил Бочаров, и оба они — и Кирилл и Аверьян — вдруг одинаково быстро и цепко взглянули на Николая и сразу жё, не меняя выражения глаз, — друг на друга.

— А что, ежели… — проговорил Кирилл, и Аверьян, поняв его с полуслова, подхватил:

— А что, Кирилла, я согласен. Да вот не дурно бы и его самого спросить.

По тому как все это было сказано, Николай вонял, что Аверьян и Кирилл продолжают разговор, начатый еще до его прихода.

— А ну все, окроме Николая, выйдите из избы.

Постояльцев вместе с мальцом как ветром сдуло.

Прикрыв дверь, Кирилл сказал:

— Надобно, Николай, в русский лагерь бумаги передать.

— Какие бумаги? — спросил Волчонок.

— Противни с привилеев [50] , кои дали Смоленску литовские князья Витовт [51] и Александр.

— А где те привилеи хранятся?

— Сами привилеи ныне у пана Сологуба в Мономаховом доме, в железном сундуке. Да есть еще их противни в книгоположнице у архиепископа. С них-то и надо снять новые противни и в русский лагерь отправить.

50

Противни — древнерусское название копий с документов. Привилей — королевская грамота, жалующая те или иные привилегии.

51

Витовт (1350–1430) — великий князь Литвы, сын Кейстута; Витовт трижды вторгался в Московское княжество, захватил Смоленск; был одним из организаторов разгрома немецких рыцарей в Грюнвальдской битве.

— А владыка согласится?

— Про то не твоя забота, — важно проговорил Кирилл. — Твоя забота — те бумаги передать кому будет велено.

Волчонок обозлился:

— А я тебе что — чурбан с глазами? Стану делать невесть что, невесть зачем, невесть по чьему указу? Я хотя и малый человек, да и ты тоже, поди, не боярин.

Аверьян прогудел из угла примирительно:

— Почему чурбан? Человек, конечно. И я тебе, мил друг, все сейчас растолкую. Перво-наперво, в граде у нас распри и рознь. И потому сей раз Василий Иванович непременно Смоленск возьмет. Но одно дело, когда он возьмет его на щит — и тогда может поступать и с городом и с гражанами по всей своей воле. Другое будет дело, если гражане ворота Смоленска сами ему отворят, но допрежь сего сторгуются с ним и сладятся, и будет их ряд не только по воле великого князя, но по обоюдному согласию.

Вот для такого договора и нужно показать Василию Ивановичу те привилеи, коими град Смоленск ныне обладает. Чтобы в те градские вольности и обычаи ни великий князь, ни люди его не вступались, а держали бы Смоленск по старине, как было и при Витовте, и при Александре. А порешили то добрые смоленские люди, приверженные московскому великому князю, и по тому мирскому приговору я с Кириллов тебя, Николай, прошу все по сказанному свершить.

— Ну, вот, — проговорил Волчонок, — теперь совсем другое дело. Кто против мира пойдет? А за доверие — спасибо. Как бумаги те будут справлены, тут же и отправлюсь. Да только скоро ли противни станут готовы?

Аверьян молча пожал плечами. Бочаров смущенно почесал затылок, рассеянно проговорил:

— То, Николай, дело непростое. Владыка добром привилеи не дает. Есть у нас подле него свои люди, да вот как у них это получится — Бог весть. Пока подождать придется. И, конечно, о деле этом, никто окроме нас, пока знать не может.

30 мая 1514 года только увечные не вышли на улицы, сбегавшие от Кремля к Москве-реке. От Троицких и Боровицких ворот, вдоль Арбата и Смоленской дороги топтался несметными толпами народ, ожидая, когда двинется в поход на Смоленск большой государев полк.

Возле Кремля теснились жены и дети, отцы и матери, братья и сестры уходивших на Литву ратников. Крепость была запружена воинами, и собралось их такое множество, что не все уместились там. Обозы растянулись вдоль берега реки, заканчиваясь на Торгу.

Вдруг разом загудели трубы, и, заглушая их нестройный рев, ударили десятки колоколов. Перекрывая все звуки, взметнулся к небу тысячеустый клич московских ратей: «Ура-а-а-а!»

Трубы ревели, и колокола еще оглушали округу звоном, а раскатистое «ура!» раз за разом выплескивалось из-за кремлевских стен — так и вышли из Троицких да Боровицких ворот гарцующие конные отряды; Сдерживая; пляшущих иноходцев, горделиво поплыли всадники вслед за расшитыми жемчугом знаменами, ведомые воеводами в сверкающих немецких доспехах.

Первые сотни конных уже вступали на мост через Москву-реку, а из Кремля все выкатывались тяжелые на железном ходу телеги и, громыхая, катились к Смоленской дороге. Цифирные люди сбивались со счета, ибо чуть ли не двести пушек уже протянулись к реке да не то триста, не то четыреста телег с ядрами и зельем прошло следом за нарядом.

Старики, покачивая головами, судачили:

— Не было никогда еще на Москве такого наряда: сокрушит ныне государь Литву.

— Экая сила прет! Не устоять Смоленску.

Посудив, порядив, убежденно подтверждали:

— Не устоять. Это ведь пока передовой полк князя Глинского вышел. Каков тогда большой государев полк? Он еще в Москве…

За городом войско растянулось верст на двадцать. Михаил Львович ехал, как и прежде, впереди всех сам-друг с Шигоной.

Иван Юрьевич погонял коня молча, вполуха прислушиваясь к словам спутника. Михаила Львовича вдруг занесло в далекие годы юношеских странствий, и он доверительно, как старому другу, рассказывал Шигоне давно забытые истории о Болонье, Париже, Мадриде и Риме.

— А что про нас в тех землях знали? — неожиданно перебив Глинского, спросил Шигона.

— Немногое, Иван Юрьевич. Мне самому было любопытно, как мыслят в Европе о нас, что знают. И выходило, что более всего гуляли по Европе пустые бредни, злокозненные враки и удивительные нелепицы. В Мадриде о русских вообще никто и слыхом не слыхивал, в Париже полагали, что Московский великий князь по сю пору ордынский данник, будто не случилось стояния на Угре и не был побит царь Ахмат. На меня взирали как на некое чудище, принявшее на время человеческое обличье. Ждали, что начну на глазах у них сырое мясо жрать или по городу верхом на медведе поеду.

— А отколь же такие враки, Михайла Львович? — уже с нескрываемым, но пока еще непонятным для Глинского интересом, спросил Шигона.

— Прежде всего от ливонских рыцарей. Они к нам землями расположены поближе иных и вроде бы лучше других о соседях знают. К тому же в глазах Европы служба на рубежах со столь страшным врагом немалый профит им прибавляет.

— И что же, верят?

— Хоть сие и горестно признавать, Иван Юрьевич, однако ж почти всему дурному и нелепому верят.

Шигона отчего-то вдруг зевнул — нарочито и откровенно. И добавил со скукой в голосе: