Охотник за тронами

Глинского князь Андрей застал в сугубой меланхолии: тот сидел на сундуке, завернувшись в лисью шубу, и высвистывал тоскливую мелодию на красивой немецкой дудке.

Увидев князя Андрея, быстро встал, стряхнул шубу с плеч на сундук, дудку положил на подоконник и радостно раскинул руки, будто готовясь обнять гостя. У Андрея сразу же отлегло от сердца, исчезли сомнения о необходимости приезда. Глинский усадил гостя в красный угол и хлопнул в ладоши. Пока проворные, незаметные и как бы бестелесные холопы бесшумно накрывали на стол, хозяин и гость справлялись о здоровье друг друга и домочадцев, о делах московских и Старицких, обо всем, что позволялось слышать чужим ушам.

Перед тем как пригласить гостя к трапезе, Михаил Львович кликнул Волчонка и велел встать в соседнем покое, плотно затворить двери и никого к нему не пускать. Николай выполнил приказ и, сколько ни вслушивался, ни одного звука из княжеского покоя уловить не мог: и дверь была толста, и говорили собеседники, очевидно, весьма тихо.

«Вот и вторая ласточка прилетела», — подумал Михаил Львович, увидев в дверях князя Андрея. И, занимаясь с приезжим пустыми пересудами, пока холопы собирали на стол, неотступно думал: зачем пожаловал Андрей Иванович? Что скажет, о чем спросит? Когда же остались они вдвоем, князь Андрей неудержно выложил горькую обиду, не скрыв ничего, кроме насмешливого и унизительного «императора Старицкого».

Глинский начал издалека. Соглашаясь с князем Андреем, осудил негожую для России придворную заморскую куртуазию, сиречь разнузданность нравов и буйство страстей, прикрываемые лукавым притворством добропорядочности, которую его племянница развела у себя в доме.

Гость сочувственно вздыхал, махал рукою, сокрушенно покачивал головой. Можно было подумать, что не старые греховодники сидят за чарами с вином, а два схимника ангельской чистоты горюют о несовершенстве мира и соблазнах нечистого. Михаил Львович о племяннице говорил прямо, нелицеприятно. Распутство ее осуждал с отеческой скорбью и всеконечной укоризной: смотри, мол, князь Андрей, родная она мне, а истина дороже.

Князь Старицкий слушал о Елене, а думал об Овчине, что посмеялся над ним премерзко. Потому, не защищая Елену, — тоже немало пакостного наговорила, — осторожно заметил:

— В Елене ли дело, Михайла Львович? Кабы не басалык ее, неизвестно еще, какую бы песню пела.

— Что такое басалык? — не понял Глинский.

— А то же, что и телепень — двуручный кистень, ядро на цели — головы проламывать, — зло усмехаясь, пояснил Андрей Иванович.

— Ну-ну, — неопределенно отозвался хозяин.

— Что «ну», Михайла Львович?! — вскипел гость. — Что «ну»? Он скоро всех запряжет, всеми понукать будет. Али не видишь, что Овчина не токмо великокняжеские палаты занял, ведь и в думе выше всех сел. Конюший! Первый боярин в государстве! Вас, опекунов, в грош не ставит! Все он да Митька Бельский, да Федька Мстиславский. Что вы против Телепня можете? А ничего!

Глинский молчал, опустив голову.

— Я и в совете тоже мало что могу, Андрей Иванович, — сказал печально и тихо. — Когда брат твой помирал, всем им велел держать меня за своего. И на том ему крест целовали. А прошло сорок дней — опять я — чуж-чужанин. В совете их — последний человек. Все помимо меня делают. Сами промеж себя советуются, сами к Елене ходят, мне только приговоры свои да ее объявляют.

— Стало быть, не помощник ты мне, Михаила Львович?

— Стало быть, не помощник, — горьким эхом откликнулся Глинский и чуть приподнял над столом руки: извини-де, Андрей Иванович, не обессудь.

Как только князь Андрей вышел из покоя Глинского, хозяин тотчас же крикнул Николая.

Волчонок, войдя в покой, застал хозяина стоящим у распахнутого окна.

— Ворота запри, — громким шепотом быстро говорил Глинский, — а сам исчезни немедля, пока Волчонок коня не оседлает.

«Ага, — смекнул Николай, — это он привратнику наказывает, чтобы для какой-нито надобности князя Старицкого попридержать».

Глинский захлопнул окно и резво повернулся к Николаю:

— Живо в седло, и за Старицким! Гляди в оба! Куда заедет, подле остановись и следи неприметно, скоро ли уедет. А как отправится дальше, то и ты за ним, пока на подворье свое не вернется.

Николай выскочил из избы. Возок Андрея Ивановича стоял у запертых ворот, а приворотного холопа и след простыл. Пока слугу звали, пока сыскали других дворовых, чтоб створки раскрыть, Николай успел оседлать коня и ждал в конюшне, через щель выглядывая во двор.

Князь Андрей из возка не высовывался и сидел смирно, наверное, не хотел, чтоб лишние люди его здесь видели.

Наконец ворота растворили.

Возок Старицкого проехал совсем немного и остановился недалеко от Кремля, у двора известного всей Москве вельможи — Дмитрия Федоровича Бельского, второго боярина в думе, выше которого сидел только Овчина-Оболенский-Телепнев.

Даже Волчонок знал, что Дмитрий Бельский — родной племянник покойного великого князя Василия и Андрей Старицкий тоже доводится ему дядей. «Эки напасти на Васильев род, — подумал Николай, когда возок Старицкого въехал в ворота усадьбы, — сам помер, брат Юрий в тюрьме, а последний брат, Андрей, мечется меж двор как безумный. И токмо из-за того, что сколько бы кто ни имел — все мало, и все стяжают. Однако же все можно приобрести и добыть, кроме покоя и счастья».

Князь Андрей не случайно поехал к своему старшему племяннику — Дмитрию Федоровичу. Он хорошо знал, что Овчина, Дмитрий и третий боярин, князь Мстиславский, с самого начала на ножах со всеми опекунами. Однако ведал и то, что не найти на свете такого второго вельможи, который не мечтал бы стать первым. А его племянник был все же вторым, и мешал ему приблизиться к трону Овчина. Своего племянника, в отличие от князя Глинского, он застал в самом веселом расположении духа. Митенька играл с тремя дворовыми в карты, и когда Андрей Иванович вошел в горницу, по распухшим носам супротивников и куче медяков возле руки боярина понял, как давно холопы проигрывают хозяину.

Дмитрий Федорович, завидев дядю, откровенно огорчился — веселую и занятную игру в «болвана» приходилось бросать. Тем не менее он со сдержанной почтительностью поклонился гостю и сказал холопам идти вон.

Спросив о здоровье, о чадах и домочадцах, велел Дмитрий Федорович подавать угощение. И хотя Андрею Ивановичу никакие самые изысканные яства и на ум не шли, отказываться от угощения не посмел — племянник мог обидеться.

Выпили понемногу романеи, отщипнули по кусочку сладкого пирога. Когда Бельский спросил о делах, князь Старицкий, тяжко и непритворно вздохнув, сказал скорбно:

— Дела у меня, Митя, как у медведя, когда его охотники обложили.

— Что так, дядюшка? — спросил племянник с плохо скрываемым равнодушием.

И снова Андрею Ивановичу пришлось пересказывать обо всем происшедшем в доме у Елены, и когда повторял, снова горькая обида обволакивала сердце и очерняла душу. Однако о поездке к Глинскому князь Андрей и словом не обмолвился.

— Не ходи в думу, дядюшка, — чуть подумав, посоветовал Бельский. — Раз Елена с Телепнем так сказали, и дума то самое приговорит. Ни один из тридцати бояр поперек не скажет.