Охотный Ряд и Моховая. Прогулки под стенами Кремля

Охотнорядцев оправдывал Достоевский. 18 апреля 1878 года он писал об «охотнорядском избиении», объясняя его как «разрешение старинного недоразумения между народом и обществом». Достоевский полагал, что молодежь должна искать путь к душе простого народа до тех пор, пока не поймет, что нельзя пытаться делать ему добро, презирая «все его обычаи и его основы», предлагая ему лекарства, «на его взгляд, дикие и бессмысленные».

Известный своими правыми взглядами публицист Михаил Катков, редактор «Московских ведомостей», пошел еще дальше в своей статье от 4 апреля 1878 года: «По собранным нами сведениям, вчерашняя уличная демонстрация отнюдь не была делом студентов нашего университета, как можно было бы заключать из того, что прискорбное столкновение произошло близ его зданий… Говорят, в этой толпе молодых людей, собранных известного сорта агитаторами… Московские улицы были удивлены необычною процессией… сшибавшею, как говорят очевидцы, шапки с проходящих… Все мы знаем настроение наших народных масс. …Распространяют слух, будто полиция натравила народные толпы на этих людей. Но неужели вы думаете, что наши народные массы будут равнодушны при демонстрациях подобного рода, как вчерашняя? Попробуйте крикнуть среди народной толпы что-нибудь такое, что покажется ей мятежным, и вы убедитесь, что она не нуждается в возбуждениях и что полиция понадобится только для того, чтобы спасти вас, как это и было во вчерашней свалке, причем, как всегда в подобных случаях бывает, пришлось, быть может, пострадать и невинным. Не оскорбляйте же народа, не вызывайте его. Мало ли бывало попыток возмущать наши народные массы, а чем кончались они? Если вы хотите жить в мире с русским народом, не издевайтесь над его верованиями и не будьте бессознательным орудием врагов нашего отечества. Какой мог быть честный повод к возмутительной истории, происходившей в прошлом году в Петербурге, пред Казанским собором, в великую и критическую для России минуту пред объявлением войны, – истории, о которой писали во враждебных нам иностранных органах прежде, чем она совершилась? Не были ли ее актеры жалкою игрушкой в руках врагов их народа? И теперь, скажите, время ли чинить подобные демонстрации, когда народ наш только что вышел из тяжкой борьбы и готовится, быть может, к новой, которая должна решить судьбы его? Для кого теперь нужно выставить русский народ исполненным разлагающих элементов и расслабленным? Кому в пользу попытаться смутить и парализовать наше правительство в его теперешних счетах с нашими противниками?»

Похоже, что «святилищу науки» – Московскому университету – нашли сильный противовес в виде Охотного ряда. И это оказалось весьма удобно и сподручно: чуть что, чуть какая буча – проще и быстрее всего настучать по голове, чем разбираться в причинах недовольства. Не зря говорят в народе, что, мол, против лома нет приема.

А слово «охотнорядец» стало нарицательным с тех пор и пережило сам Охотный ряд, став олицетворением презрительного отношения к погромщикам и ксенофобам. Чехов сказал как-то: «В России больше охотнорядских мясников, чем мяса».

Пройдет много лет, и в 1930 году поэт Николай Асеев нос к носу столкнется здесь с типичным охотнорядцем: «Я шел в один из первых посмертных дней Маяковского по бывшему еще в целости Охотному ряду. Шел еще не в себе, с затуманившимися мыслями. Думал о нем, так как ни о чем ином нельзя было думать. И вдруг навстречу мне, именно по Охотному ряду, возник типичный охотнорядец, рослый, матерый, с красной рожей, пьяный в дым, не державшийся на ногах прочно, с распаленными остановившимися глазами. Он шел, как будто прямо устремляясь на меня, как будто зная меня, выкрикивая страшные ругательства, прослаивая их какими-то фразами, смысл которых начал прояснять и направленность этих ругательств. «А! Застрелился, а?! А две тыщи фининспектору оставил передать! А? Да дай мне эти две тыщи, какое бы я кадило раздул, а?! Вот так его и растак! Две тысячи фининспектору!» Речь шла о предсмертной записке Маяковского. Это было страшно. Как будто вся старая, слежалая подпочва Москвы поднялась на дыбы и пошла навстречу, ругая и грозясь, жалуясь и обижаясь. Он шел прямо на меня, как будто найдя именно меня здесь для того, чтобы обрушить лавину ругани и пьяной обиды. Пошлость, не оспаривая его у жизни, оспаривала у смерти. Но живая, взволнованная Москва, чуждая мелким литературным спорам, стала в очередь к его гробу, никем не организованная в эту очередь, стихийно, сама собой признав необычность этой жизни и этой смерти. И живая, взволнованная Москва заполняла улицы по пути к крематорию. И живая, взволнованная Москва не поверила его смерти. Не верит и до сих пор».

С годами охотнорядский дух тухлого мяса и крови никуда не делся, а даже наоборот, приобрел вполне реальную силу иного рода. Евгений Евтушенко в 1957 году прогремел стихотворением «Охотнорядец»:

Он пил и пил один, лабазник.Он травник в рюмку подливали вилкой, хмурый и лобастый,колечко лука поддевал.Он гоготал, кухарку лапал,под юбку вязаную лез,и сапоги играли лаком,а наверху – с изячным фракомиграла дочка полонез.Он гоготал, что не разиня,что цепь висит во весь живот,что столько нажил на Россиии еще больше наживет.Доволен был, что так расселся,что может он под юбку лезть.Уже Россией он объелся,а все хотел ее доесть.Вставал он во хмелю и в силе,пил квас и был на все готови во спасение Россиишел бить студентов и жидов.

Стихотворение вышло смелым и даже провокационным, напомнившим читателям о той жуткой атмосфере, что еще недавно царила в советском обществе в период борьбы с космополитизмом. А в 1968 году поэт откликнулся на события в Чехословакии стихотворением «Танки идут по Праге», в котором вновь нашел место охотнорядцам:

Страх – это хамства основа.Охотнорядские хари,вы – это помесь Ноздреваи человека в футляре.

О том, кого именно имел в виду Евтушенко, до сих пор спорят его критики.

«Охотный ряд снесем в момент!»

После 1917 года прилавки Охотного ряда заметно оскудели. Вместе с продуктами куда-то запропастились и покупатели. «Москва в июле двадцатого года была очень тихой, бестрамвайной, безмагазинной. После дождя – непролазная грязь. <…> Вокруг Иверской толпился темный люд – не в религиозном, а в уголовном смысле, – бывшие просвирни торговали в Охотном ряду горячей пшенной кашей на воде и мутным сладковатым пойлом, называвшимся, по старинке, «сбитнем», – вспоминала переводчица Рита Райт-Ковалева, ходившая по Москве за Маяковским чуть ли не с тетрадкой, чтобы записывать хронику его жизни.

Маяковский здесь присутствует не случайно – вместе с футуристами Бурлюком и Каменским он разукрасил лавки Охотного ряда. Вениамин Каверин запомнил, что в те годы «Охотный ряд был низкий, длинный, деревянный и раскрашенный. Художники-футуристы намалевывали странные картины на его стенах – людей с зелеными лицами, церкви с падающими куполами».

В 1923 году в Москву приехал Евгений Петров, будущий прародитель Остапа Бендера, он писал: «Москва была грязным, запущенным и беспорядочным городом. В конце сентября прошел первый осенний дождь, и на булыжных мостовых грязь держалась до заморозков. В Охотном ряду и в Обжорном ряду торговали частники. С грохотом проезжали ломовики. Валялось сено. Иногда раздавался милицейский свисток, и беспатентные торговцы, толкая пешеходов корзинами и лотками, медленно и нахально разбегались по переулкам. Москвичи смотрели на них с отвращением. Противно, когда по улице бежит взрослый, бородатый человек с красным лицом и вытаращенными глазами. Возле асфальтовых котлов сидели беспризорные дети. У обочин стояли извозчики – странные экипажи с очень высокими колесами в узеньким сиденьем, на котором еле помещались два человека. Московские извозчики были похожи на птеродактилей с потрескавшимися кожаными крыльями – существа допотопные и к тому же пьяные. В том году милиционерам выдали новую форму – черные шинели и шапки пирожком из серого искусственного барашка, с красным суконным верхом. Милиционеры очень гордились новой формой. Но еще больше гордились они краевыми палочками, которые были им выданы для того, чтобы дирижировать далеко не оживленным уличным движением».

Первый этап уничтожения лавок Охотного ряда пришелся на 1924 год, в 1930 (по другим данным, 1928) году снесли храм Параскевы Пятницы. Маяковский был свидетелем сноса:

Охотный ряд.Вторая сценка.Снимаютдряхленькую церковь.Плетенка из каких-то вех.Задрав седобородье вверх,стоят,недвижно, как свеча,два довоенных москвича.Разлив автомобильных лав,таких спугнутьникак не суйся.Стоят,глядят, носы задрав,и шепчут:«Господи Исусе…»Из стихотворения «Про пешеходов и разинь, вонзивших глазки небу в синь»

Кто быстрее: лошадь или троллейбус? Охотный ряд. 1930-е гг.

Наконец, к середине 1930-х годов местность было не узнать – одна из самых маленьких московских улиц застроилась самыми большими зданиями – Домом Совета труда и обороны и гостиницей «Москва» (каждому из этих зданий посвящена отдельная глава). Снос Охотного ряда был предусмотрен наполеоновскими планами по созданию новой, Красной столицы на костях Москвы старой, Белокаменной. Дом СТО и «Москва», зажавшие с двух сторон когда-то разухабистый Охотный ряд, отмечали начало новой широкой и огромной Аллеи Ильича, ведущей к Дворцу Советов на Волхонке. Если бы не война 1941–1945 годов, все эти планы могли бы осуществиться. А так успели выстроить еще и здание Публичной библиотеки имени Ленина на Моховой, на чем дело и кончилось.

Ну и, конечно, метро – подземное пространство Охотного ряда изрядно перерыли во время строительства метрополитена имени Лазаря Кагановича. Станция «Охотнорядская» строилась как одна из самых больших и глубоких для того времени, длиной 155 и шириной 32 метра. Неподходящий для таких сложных подземных работ насыщенный водой и плывунами грунт вызвал необыкновенные трудности в работе метростроителей. Инженер А. И. Бобров рассказывал в 1935 году:

«Древний размыв русла Неглинки, заполненный водоносными песками, давал себя крепко чувствовать строителям станции. Подземные склепы кладбищ также причинили нам во время проходки немало серьезных неприятностей: на нашем пути неожиданно разверзались пустоты – там, где мы ожидали встретить твердый грунт. Разработки станции тянулись под землей от улицы Горького через всю Охотнорядскую площадь до Большой Дмитровки. По краям этой площади стоят два только что отстроенных московских небоскреба – гостиница Моссовета и Дом комитетов СТО. В ближайшем соседстве с фундаментами этих небоскребов, на глубине всего лишь 8 метров, мы должны были создать гигантскую пустоту, по своей кубатуре едва ли не превосходящую оба этих здания, вместе взятые.

Самое сложное в строительстве станции заключалось не только в трудностях геологического порядка или в наличии соседства двух небоскребов. Главная трудность была в том, что три свода станции разделялись в своей центральной части не сплошными стенами, а переходными арками, опирающимися на пилоны. Необходимо было подобрать соотношение между свободными переходами под арками и самыми пилонами. Это предрешало основной стиль архитектурного оформления и предоставляло большие удобства для пассажиров. Сооружение пилонов было наиболее технически сложным предприятием, так как огромное давление, передаваемое на столбы пилонов, угрожало не только самым столбам, но и могло вызвать оседание грунта под ними.