Охваченные членством

— Не надо, — сказали. — Не плачьте.

— Нет-нет. — Она виновато помотала головой, стряхивая с глаз слезы. — Я не плачу! Это так...

И тут в окно ударил камень. Она ойкнула от неожиданности. Хотя камень — маленький и стекло не разбилось.

Она распахнула окно, и я услышал Серегин голос:

— Ты! Очкастая! Отпусти Пифагора! А то мы вам сейчас все стекла высадим! Отпусти!

— Вы что, с ума сошли! — закричала тетенька. — Вот он, ваш Пифагор, что я, съем его, что ли?

И она поставила меня на подоконник.

Я видел, что на пустыре стоят человек пятьдесят мальчишек, и не только из нашего класса, но почти все с нашей улицы. В руках у них были камни, а у Сереги — рогатка.

— Отпусти Пифагора! — кричал он. — Не посмотрим, что вы ученые! Все тут разнесем! Нет такого закона, чтобы детей арестовывать!

И другие мальчишки тоже орали и готовились швыряться камнями. И тогда она вдруг свистнула в два пальца, переливчато и отчаянно.

Мальчишки разом замолчали.

— Ну вот! Так-то лучше. Сейчас он к вам придет. — И закрыла окно.

Она повернулась ко мне.

— Тетя! — сказал я. — Я вам халат испачкал ботинками.

— Ничего! — сказала она. — Я его постираю. Ничего. Доедай шоколад!

— А вам? — спросил я.

— Мне еще дадут. Говорят, шоколад укрепляет мозги! Вот и ешь! — И она еще раз взъерошила мне волосы. — Господи! До чего же маленький!..

Через неделю охранник с металлическими зубами вынес нам новый кожаный мяч, а еще через неделю на пустыре появились футбольные ворота, а на окнах НИИ защитные сетки.

И когда мы играли в футбол, я нет-нет да и поглядывал на эти окна под темными сетками. Иногда мне казалось, что я вижу за ними тетеньку в белом халате, в очках и с папиросой «Казбек» в тонких, испачканных мелом пальцах... И она смотрит на нас...

Чтобы помнить всю жизнь

До третьего класса мы учились отдельно: мальчишки в нашей — мужской школе, а девчонки в школе через дорогу. Но потом поползли упорные слухи, что раздельное обучение отменяется и с будущей осени мальчишки и девчонки станут учиться вместе. Серега по этому поводу ужасно волновался.

— Ты представляешь, если нас в бабскую школу переведут? — говорил он мне.

— Почему это нас должны перевести?

— Ну как же! Пятнадцать мальчишек в ту школу, а пятнадцать девчонок к нам. Во позорище, если нас переведут!

Я никакого позорища в этом не видел. Что нас в платья оденут и бантики носить заставят, что ли?! Но уходить из своей школы мне не хотелось: я за два года к ней привык. Хотя если бы на переменках старшие мальчишки меньше пихались, было бы гораздо лучше. А то бежит такой здоровила из четвертого или даже из шестого класса и — р-р-раз — тебе в лоб щелбана! Чего хорошего!

— А представляешь, если кого-нибудь из нас двоих переведут, а кого-нибудь из нас двоих оставят? Выходит, дружбе конец?!

Из-за этого я тоже расстроился. Мы с Серегой давно дружили — с детского сада. Мы с ним живем в одном доме и даже на одной площадке — в соседних квартирах. И я даже не представляю, как это можно в разных школах вдруг оказаться!

— Нужно что-то предпринимать! — говорит Серега. — Нужно так себя показать перед учителями, чтобы они с нами ни за что расставаться не захотели!

И целое лето, вместо того чтобы гонять в футбол или там на речку, мы ошивались в школе. Помогали подоконники красить... И другое... Да всего и не вспомнишь... Вот, подоконники красили... Сначала мы с них пыль стирали тряпкой, а старшеклассники красили... Но и мы тоже... Один раз... Я так вообще почти что целый подоконник выкрасил! Меня один из четвертого класса даже похвалил. «Ну, — говорит,— ты намалевал! Айвазовский!» Это художник такой жил в дореволюционное время.

И нас все хвалили. Иван Лукич, который по труду, так прямо и сказал:

— Ой-ой-ой... Большое вам спасибо. Теперь отдыхайте. Таких работников нужно беречь! — И все ребята из четвертого класса, те, что подоконники красили, с ним согласились.

А еще мы Марь Санне из биологии целую банку лягушачьей икры насобирали, для опытов. Она говорит:

— Раздобыли бы вы мне икринку — в микроскоп рассматривать.

А нам что, жалко, что ли? Мы ей целую банку. В общем, помогали!

И потому были почти уверены, что нас в бабскую школу не переведут. Мы тут нужны!

И не ошиблись! Нас не перевели. И вообще никого не перевели. Только из нашего второго класса сделали два: 3-й «а» и 3-й «б». Но мы с Серегой в 3-м «а» остались! Вместе. Нас даже рассаживать не стали!

А первого сентября эти явились! Ну, из женской школы — девчонки. Расфуфыренные! С бантиками! Смотреть противно. А одну так вообще бабушка до самого класса вела — Ирину. Я ее сразу прозвал Мальвина. Ну как из «Золотого ключика», потому что воображает. Она в нашем доме живет — недавно переехала откуда-то.

Бабушка ее все как курица переживает:

— Как у вас школа далеко! Целых три трамвайных остановки!

А чего далеко-то? Остановки короткие: контролер войдет, еще у половины вагона билеты не проверит, а ты уже выскочил! А можно вообще на «колбасе» ездить. Но ее все равно бабушка каждый день в школу за ручку водит, и из школы тоже! Смотреть противно! Это в третьем-то классе?! Как же она в пионеры вступать собирается, если ее бабушка за ручку водит? Я на эту Ирину-Мальвину — ноль внимания, а Серега извелся весь. Потому что влюбился.

Вообще-то он не признавался. Я его прямо спрашивал: «Ты что, дурак, влюбился, что ли?»

А он сразу начинал кричать: «Кто? Я?! Да что я, рыжий, что ли?!» В том смысле, что не влюбился. А вообще-то он рыжий на самом деле. Раньше это не очень заметно было, но теперь он челку отрастил, чтобы Ирине-Мальвине понравиться. Так сразу стало видно — рыжий. Мне-то все равно, какого он цвета, — друг и все, но Серега переживал, что он — рыжий. Он носил с собой зеркальце, чтобы зайчиков пускать (так он мне говорил), но все время в это зеркальце смотрелся. Сдвигал брови, хлопал поросячьими своими ресницами и вздыхал: «Тебе-то хорошо. Ты— блондин. А мне всю жизнь не везет». Но челку свою рыжую не состригал.