Охваченные членством

В 1954 году после смерти Сталина зоны стали сокращаться. Одновременно и параллельно очередной вождь и учитель советского народа «Наш Никита Сергеевич» сократил армию и уволил на пенсию многих офицеров. Даже частушка пелась в ту пору:

Что стоишь, качаясь, Офицер запаса, Ждет тебя в колхозе Должность свинопаса.

Уволили и Михаила Григорьевича Мелехова, а поскольку семьи он новой не завел, то отправился к сыну по месту его службы, в славный город Воркуту.

Прямо с поезда на присланном сыном «газике» прибыл не на квартиру — в зону, из них, в общем-то, и состояла столица Заполярья. Зона стояла полупустой, многих расконвоировали.

И возникла новая проблема, как решать ее — непонятно. При товарище Сталине, верном ленинце, расстреляли бы — и вся недолга, но теперь настал гуманизм, и целой категории зеков, отсидевших по тридцать лет и более, оказалось некуда идти. Один такой ошивался при штабе. И в тот момент, когда отец и сын сели за стол и раскупорили бутылку водки, мывший полы старый зек поднял голову и произошло нечто, что, наверное, описать нельзя.

Рассказывая об этом, житель города Воркуты, бывший полковник (я назвал его Михаилом Григорьевичем Мелеховым) начинал по-бычьи глядеть в стол и встряхивать седым чубом — голова тряслась... Он узнал отца.

Так и встретились на воркутинской зоне дед, сын и внук... И подобных случаев мне рассказывали не один. Поскольку такое происходит только в романах, в телесериалах... и в жизни. Вот где финал «Тихого Дона».

Хотя, пожалуй, нет...

У Григория Михайловича, бывшего начальника зоны, теперь уже внук растет, Пантелей Мелехов. Такой же чубатый и горбоносый, как прадед и прапрадед, правда, на Дону он пока еще ни разу не был — никого там родни не осталось... Ехать некуда.

Дурачки

В нашей станице дурачков проживало двое: Пияша и Митя. Какая трагедия случилась в жизни Мити, я не знаю. А Пияша стал одной из жертв раскулачивания. Когда в 1930 году пришли выгребать из подпола семенной хлеб, ему исполнилось три года. Рос он нормальным смышленым мальчишкой. Раскрыли подпол и под вопли женщин стали вытаскивать зерно. Он испугался, свалился с печи и сильно ударился головой.

Как говорят хоперцы, он «ошалел». То есть его умственные способности так и остались на уровне трехлетнего малыша. А все его жизненные силы ушли в физическое развитие.

Пияша был по-настоящему классически красив. Я помню его огромным, кудрявым тридцатилетним казачиной в золотой бородке, с великолепной фигурой, с постоянной широченной радостной улыбкой на лице. Всегда в прекрасном настроении. Всегда доволен и счастлив. У него никогда ничего не болело, хотя он круглый год ходил босиком, в одной нательной рубахе и холщовых портках. Ходил-то он, собственно, только летом, а зимой бегал, взвизгивая от радости, что мороз хватает его за пятки.

— Ай, щекотно! Ай, мороз Пияшу кусает.

Себя он называл в третьем лице — Пияша (от Петяша), а всех мужчин, женщин, детей, собак, коров звал «она»!

В станице Пияша считался человеком полезным — работал в кузнице молотобойцем, ударял за кузнецом двухпудовой кувалдой сосредоточенно и толково. Работать он любил. Особенно работу тяжелую: что-нибудь поднять, поднести... Но за его работой нужно было следить, потому что в любую минуту ом мог бросить работу и забыть о том, что делал.

Очень его любили старушки: он таскал для них тяжеленные мешки с картошкой. А свою собственную бабушку, несмотря на все ее протесты, неоднократно по непролазной грязи приносил в церковь на закорках. В церкви стоял он торжественный и строгий. Обязательно в больших калошах, их в церкви для него сохраняли. Правда, больше десяти минут выстоять не мог.

Приходил он к причастию. Батюшка Вениамин накрывал его епитрахилью и сразу же отпускал ему все грехи со словами: «Какие у тебя грехи, милый ты мой!» Причащал его первым. В эти минуты лицо у Пияши становилось серьезным, весь он преисполнялся торжественности момента. Со скрещенными на груди руками выходил он из храма, где начинал на него шипеть и плеваться дурачок Митя. От огорчения Пияша иногда даже плакал. Но не более минуты...

Через минуту его уже видели с мальчишками, бегающими по улице, с девчонками, прыгавшими на одной ножке или через веревочку.

Конечно же, он ребятам мешал! Конечно же, он всю игру путал! Но и вносил он такую радостную ноту, что ребята останавливались и, сами не зная почему, начинали смеяться. А Пияша смеялся громче всех.

Собаки боялись Пияшу. А сам он ничего не боялся. Кроме хворостины! Достаточно было вытащить из плетня хворостину, как он начинал на нее коситься и быстро-быстро исчезал. Он великолепно плавал. Матери знали: если на реке Пияша — никто не утонет. Пияша вытащит и сообщит об этом: «Она тонула! Пияша спасал! Пияша радый!»

Однажды Пияша задавил быка, который едва не забодал зазевавшуюся девчонку.

Молодой бык совсем нацелился на ребенка. Старик-пастух не поспевал перехватить взбесившегося бугая и только крикнул:

— Пияша, держи его!

Пияша вихрем налетел на быка и, завернув ему голову, прижал ее к земле. А когда увидел, что бык не шевелится, с удивлением заметил:

— Она спит.

Того быка списали как погибшего под колесами трактора.

Красивый и чистоплотный, мускулистый, как молодой Геракл, Пияша был начисто лишен половых инстинктов и очень стеснителен. Вдовы-казачки только посмеивались, глядя на него. А подростки однажды стянули с Пияши штаны и стали его дразнить. Пияша долго горько и безутешно плакал.

До того момента я никогда не видел жестокости, с какой взрослые били подростков за проступок. Их буквально катили по пыльной дороге пудовыми сапогами. Били, чтобы убить. И только вмешательство стариков отвратило от убийства расходившихся казаков. Этим соплякам и потом поминали сверстники во всех «кулачках» и драках:

— Это вам не над Пияшей мудровать! Вот моего тычка попробуй!

Приход Пияши в дом считался хорошим предзнаменованием. Осторожно приоткрывалась дверь, просовывалась улыбающаяся кудрявая голова, и радостный, веселый голос вопрошал:

— Царапуха (стряпуха), Пияша можно?

Ходил он только на кухню, в комнаты и к гостям, если такие были в доме, не заходил ни за что:

— Пияша босой!

Настаивать было бесполезно. Он мог заплакать и убежать. Второй фразой было:

— Царапуха, корми!

А на лице — сияющая улыбка. Ел он все подряд. Всегда перед едой крестился, а наевшись, говорил:

— Пияша сытый!

Далее следовала обязательная интермедия, дура чок считал, что еду нужно отрабатывать.

— Царапуха! Пияша песню играть будет.