Окаянные
Шрифт:
Другие значки на карте означали разное. Но их становилось меньше. Став Генеральным секретарём, Коба получил могучую власть сам подбирать кадры на руководящие и важные посты. Он приглашал к себе по необходимости и жёлтым тигриным оком сверлил души, добираясь до подноготного, жутким чистилищем становились такие испытания для многих, но кто их проходил, в своём будущем не сомневался: товарищ Сталин для себя ковал только стальных бойцов.
Меньшинство на его необычной карте, обязательно укрываемой шторкой от чужих глаз, формировалось задолго до его возросшего могущества, он их лишь систематизировал. Эти и были помечены тёмным цветом и были для него, словно бельмо на глазу. Коба им не доверял. Некоторые представлялись ему пустозвонами и способными лишь на красное словцо, иные вовсе себе на уме, готовые повернуть в сторону Каменева и Зиновьева в один миг, либо скатиться на позицию Троцкого. А были совсем бесцветные, их он окрестил бесхребетными. Изучая причины краха Французской революции, он проникся идеями якобинцев, презирал жирондистов и возненавидел представителей так называемого "болота" [99] . Уклоняясь от борьбы, те и сгубили, по его мнению, великую революцию. Немало находил таких он в России, подмечая затесавшихся и в среде большевиков. Это по их вине Коба уже несколько раз становился центром партийных баталий и междоусобиц, обвиняемый в диктаторских замашках. Тогда, чтобы отрезвить им мозги, он пускался на хитрые
99
Якобинцы — самое известное и влиятельное политическое движение революции радикального толка, пропагандирующие насилие в достижении целей; жирондисты — сторонники личной свободы, поклонники демократических методов; "болото" — группа депутатов в Конвенте, характеризующаяся колебаниями, нерешительностью и стремлением уклониться от борьбы.
Бесхребетные составляли достаточное количество и здесь, в самом сердце ЦК партии. Коба прекрасно чувствовал и это, и ростки недовольства методами его руководства. Но, гася обвинения и заявляя самоотвод от должности Генерального секретаря, он был уверен — замены ему не найти среди таких слизняков. К тому же его поддерживали Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Микоян — кремлёвская элита партийцев, они были готовы раздавить всех, покушающихся на его лидерство.
Поэтому, чтобы надолго погасить шушуканье за спиной, на одном из таких заседаний, вспылив, он не стал больше сдерживаться в выражениях и грубо одёрнул саму Крупскую, успевшую спеться с Каменевым и Троцким, поставил её на место, напомнив, что она лишь партийная жена товарища Ленина, мучающегося на койке, а ЦК способен подобрать ей не одну достойную замену, сторонницу современной линии партии. Содрогнулись ли бесхребетные от его грубого окрика в адрес известной матроны, чуть не рухнувшей с ног, ему было безразлично. Впрочем и теперь, покуривая трубку и расхаживая по кабинету, он не упрекал себя. Вовремя тогда одёрнул зарвавшихся, дал понять, кто поведёт страну за собой, когда не станет вождя. Эти бесхребетные покорными овечками побредут за ним и будут делать всё, что он прикажет. А пока пусть их забавляет говорун-умник Бухарин, набирающий дешёвый авторитет на глазах и заработавший фиглярскими выходками кличку Бухарчик. Шалун крепчает день ото дня, балуется карикатурными рисунками с тонкой подоплёкой, называя их безобидными дружескими шаржами. Шаржи его получили немалое распространение, даже среди отцов-партийцев вызвали невероятный ажиотаж. Хоть одним глазом, как малые дети, их жаждали видеть серьёзные неглупые люди. Странное творилось с важными государственными особами. Казалось бы, узрев себя в непотребном виде с искажёнными гиперболическими низменными страстями и недостатками, когда рядом смеются и перемигиваются соратники, они должны были возмущаться и негодовать, но обескураженные чиновники начинали требовать того же самого видеть в пародиях на других, не желавших угодить в лапы искусного мазилы. Эффектом чужого зерцала метко окрестил сей ортодоксальный процесс кто-то из зрителей.
Авторитет Бухарина, заявившего о себе к тому же как о талантливом экономисте, пытавшемся спорить по некоторым вопросам с самим Лениным, достиг таких высот, что позволил ему посягнуть на членов Политбюро. Грозного наркомвоенмора он изобразил в позе лениво отдыхавшего льва, а председателя Совнаркома с огромной лысой головой и ножками паучка. Коба свирепо неистовствовал и едва не разорвал поганый листок. Однако успокаивать его принялся сам Ильич. С интеллигентной ухмылкой он спрятал рисунок в папку с бумагами и почти весёлым взглядом обвёл сгрудившихся подле него любопытных чинов. "Что-что, а в главном Бухарчику не откажешь. Всё, что требовалось, он уловить смог, — прищурился вождь и щёлкнул двумя пальцами чуть ли не по носу возмущённого Кобы. — А получилось отменно! То-то посмеётся Наденька. Нет, товарищ Сталин, сей экспонат следует сохранить пренепременно. Потомкам он, конечно, не достанется, бумага неважнецкая, а вот её изрядно позабавит. И потом… Размышляйте, друзья. Размышляйте над тем, кто мы на самом деле. Размышляйте. Без подсказок. Пренепременно рекомендую заняться этим каждому…"
Коба и теперь, вспоминая тот переполох, скрипел зубами от гнева, так бы и откусил поганцу руку вместе с карандашом. Придёт, придёт время, фигляр заплатит за все издевательства по большому счёту. Он остановился над чистым от бумаг столом, поискал на гладкой поверхности что-то, но открывать ящик передумал. По старой привычке, заимствованной у того же бывшего кумира, он с некоторых пор убирал всё незавершённое в специальный пакет в конце рабочего времени и запирал в ящик на ключ. Взъерошенные пакостными шаржами чувства внезапно натолкнули его на мысль, что треклятая смятая бумажка подобного рода может валяться где-то в глубине ящика вот этого стола!.. На него и Дзержинского фигляр замахиваться долго не отваживался. Однако час грянул. Кто-то из разоблачённых в тайных низменных страстишках (Коба подозревал Зиновьева), должно быть, прижал мазилу к стенке, и мерзкая карикатура появилась многим на радость. Коба тогда не дал им особо наслаждаться, выхватил из рук, смял и, бросив в ящик стола, запер на ключ, запомнив всех ядовито хихикавших. В особенности испепелил взглядом того, который съязвил, назвав его Чингисханом, не дочитавшим Маркса. Сказано было шёпотом в одно ухо, но разлетелась острота среди членов ЦК стремительней телеграфного сообщения. Против сравнения с восточным императором Коба особо не возмущался, великого хана монгольского государства он ценил, полководец, завоевавший полмира и основавший самую крупную в истории человечества континентальную империю, превзошёл, по его мнению, даже легендарного Александра Македонского, а вот злопыхать насчёт его малограмотности в политических науках так легкомысленно и нагло явно не стоило. Книжек такого рода ещё в юности и особенно в местах ссылок почитал он немало, благо товарищам присылали их ящиками — разрешалось, были бы деньги. Жадных среди политических на это добро не водилось, делились с охотой научными трудами классиков, а некоторые, зная наизусть отдельные места из прочитанного, цитировали с воодушевлением. Видя его горящие глаза, без тени зазнайства разъясняли сложные, казалось бы, вопросы, а то, заспорив меж собой, устраивали такие глубокие дискуссии, что после этого Смита, Фейербаха, Шопенбауэра или Ницше тревожить не стоило, добирались до Конфуция и Спинозы. Сам он зачитывался Вольтером и Руссо, предпочитал с гимназических пор чтиво лёгкое и захватывающее. Увидев однажды на столе у товарища "Государя" Макиавелли [100] , попросил на ночь и, проглотив до утра, "зачитал" насовсем,
не расставаясь с поразившей его книжкой и по взрослости, другим на глаза не показывал, прятал, перечитывая и заучивая наизусть отдельные наставления. А вот бородатый немец с его многочисленными нудностями пришёлся Кобе не по вкусу. Германских умников он почему-то вообще терпеть не мог, но зная отношение к сочинениям Ленина, не раз с тоской брал перед сном в руки "Капитал" и отбрасывал через несколько минут, крепко засыпая. Наука, как делаются деньги и состояние, не интересовала его, он сам довольно рано научился завладевать чужим добром гораздо проще и быстрее с меньшими затратами. Скуки ради, он всё же пролистал "Манифест", отметив пришедшиеся по душе последние строчки [101] . На большее не снизошёл, мрачно сетуя над судьбой человека, величаемого уже при жизни толпой умников великим гением, хоронить которого не набралось и дюжины.100
Н. Макиавелли (1469–1527) — итальянский мыслитель, писатель, первый оценил роль и значение политики, обосновал принципы сильного государства, роль и качества лидера, способного политически объединить все соперничающие силы и группировки; изложил свои мысли в труде "Государь".
101
"Манифест Коммунистической партии", изданный в 1848 г., первоначально задумывался К. Марксом как "Учредительный Манифест Международного товарищества рабочих" и заканчивался словами: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
Коба выбил трубку, набив заново ароматной и крепкой "Герцеговиной флор", жадно затянулся и вдруг закашлялся.
"И всё же доставляет хлопот этот Бухарин! — мелькнуло в сознании. — Не то чтобы всерьёз кусался клоп, но допекает постоянно, кровь пьёт, словно вошь. С шаржами унялся, остепенившись, занялся статейками в газетах да трактатами по поводу нэпа, строчит их и к завтраку, и к ужину поспевает, ошарашивает обывателя заумной трескотнёй…"
Он наконец прокашлялся, заглянул в туалет прочистить нос. Тревоги не покидали его, и здравый рассудок подсказывал: Бухарин — это лишь выскочивший наружу прыщ, опасаться следует тех, выразителем чьих идей он является, кто за ним стоит.
Коба всё же отпер замок ящика; нет, не интересовал его старый клочок листка с карикатурой, он вытащил и разложил перед собой последние газеты со статьями, помеченные им же красным карандашом. Вгорячах стал вчитываться в подчёркнутые строчки то одной, то другой статьи, но в конце концов бросил это занятие — минутный нервный стресс покинул его.
Кто теперь опаснее?.. Кто ближайший реальный противник?.. Кем раскручивается эта ужасная кровавая камарилья?..
Он обхватил голову обеими руками, ясности сознанию не доставало, видно, начинали сказываться ночные часы. Но он пересиливал себя, напрягая и напрягая мозг…
Что удалось сделать?.. Повержен и сгинул Свердлов — ненавистный главный когда-то соперник за власть. Его кончина и похороны прошли как-то по обыденному незаметно. Партийные карлики, сторонясь закрытого гроба, семенили на расстоянии, опасаясь заразы. Он тогда зорко следил за каждым, прячась за спинами. Старики большевики пошушукались меж собой, догадываясь, что не в пресловутой испанке причина, но рта открыть никто не посмел. Несимпатичен он им был, уральский молодой выскочка, не по нраву пришлось бесцеремонное его поведение после выстрелов в великого их кумира, кремлёвским царьком — самозванцем заскочил тот в освободившееся кресло председателя Совнаркома, команды раздавал направо и налево, с мнением других не считался, держал при себе лишь Дзержинского с подручными, а тот никого к нему не подпускал, исполнял любое желание, как верный цепной пёс. Учинил он собственное скоротечное следствие, уничтожил все следы преступления, приказав сжечь и труп сумасшедшей фанатички, закрыл дело.
Почуяв себя полегче, не вытерпел, взмолился сам больной о возвращении в Кремль, мелькнуло, видно, в его мерцающем сознании, что, проваляйся в постели и далее, уплывёт насовсем из-под задницы кресло правителя республики. С руганью выбирался тогда больной вождь из глухой деревушки. Но покомандовать особо не смог, жестокий недуг, прицепившись основательно, свалил его заново.
Тогда-то Коба окончательно определился в решении, что пора вмешиваться, пора укорот дать ушлому уральцу, бывшему сотоварищу по царской ссылке. В коварных способностях его он не сомневался, помнил, как тот, издеваясь, громил его в шахматных баталиях; настала очередь отомстить за всё.
Ну а позже, лишь приступил к обязанностям новый председатель ВЦИК, безликий и бессловесный Калинин, как раз до второго удара, свалившего вождя всерьёз [102] , решил Коба поинтересоваться причиной затянувшихся страданий умиравшего, не раз обращавшегося к нему за ядом, чтобы избавиться от непереносимых болей. Вождь, к общей радости, чувствовал себя в то время вполне нормально, хотя стал теперь подозревать, будто болен прогрессирующим параличом, но Коба всё сделал, чтобы убедить страдальца в необходимости срочной операции и удалить, наконец, последнюю пулю, возможную причину всех бед: вдруг в ней содержался и ещё содержится медленно действующий неизвестный яд. Арестованные по делу эсеров Семёнов и Коноплёва божились на следствии, что лично начиняли пули ядом, Ягоде по его поручению удалось отыскать их лабораторию и обнаружить смертельно-опасные запасы — эти аргументы Кобы убедили вождя; умирающему, как известно, лишь протяни соломинку. Ну а Кобу уже мучило другое: если пуля окажется с нетронутой, с неповреждённой оболочкой, придётся ломать голову над новой закавыкой — искать более эффективное средство…
102
Согласно медицинским документам, состояние здоровья Ленина ухудшилось в начале декабря 1922 г., и он уехал в Горки. Здесь и произошёл второй удар 13 декабря; наступил паралич правой руки и левой ноги.
В апреле под большим секретом Ленина доставили на Ходынское поле в Солдатенковскую больницу. Пациент сильно переживал; кто-кто, а он прекрасно знал Кобу, умевшего разделываться с политическими соперниками чужими руками, поэтому пациент потребовал, чтобы операцию делали иностранцы и желательно немцы в присутствии высокопоставленных лиц, тоже соображавших в медицине. Кобу покорёжило от явного недоверия, но он сдержался, потому что не задумывал творить худого дела на глазах всего мира. За происходящим в Кремле, за болезнью вождя первой на планете победившей революции следили не только вся страна, а всё цивилизованное человечество. Коба отдавал отчёт, что рискует и сам, что его судьба, как политического деятеля, висит на волоске и полностью зависит от результатов операции. Случись с пациентом непоправимое, в последствиях обвинят только его одного. Убил, зарезал — а больше ничего не скажут.
Но он сознательно пошёл на это. Ему осточертело ждать, играть затянувшуюся и мучительную комедию, корча из себя страдающего клеврета подле постели умирающего короля, жаловаться членам Политбюро, что терпение его выслушивать мольбы больного о яде небезгранично, он сам может свихнуться рассудком.
И всё же Кобе хватило мудрости, чтобы подавить пожирающие его тщеславные помыслы.
За операцией поручено было следить известному знатоку медицинских тонкостей наркому здравоохранения Семашко, которого Ленин уважал и ценил, познакомившись ещё в Женеве до революции, тот остановил выбор на немецком профессоре Борхарде и русском хирурге Розанове — старшем враче хирургического отделения больницы. Операция была проведена блестяще и завершилась успешно…