Океан для троих

Морено вызывал безумную слепую страсть, Морено разрушительно хотелось.

Хотелось присвоить, взять себе. Обладать им как трофеем. И нереальность этого желания жгла и колола.

Теперь, в горниле происходящего, страсть переплавилась в чистую кристальную похоть, не приправленную даже щепоткой былого тонкого чувства. Нежность выпарилась, утекла.

– Свою пропасть я вырыл сам, пусть твоя совесть останется чиста, как ряса жреца, – криво усмехнулся Морено, долил в чашку вина и выпил залпом, точно это было последнее вино и последняя минута жизни.

– Хочешь покаяться? – Дороти проследила за тем, как жадно двигается его кадык с каждым глотком, и поймала себя на мысли, что в который раз любуется Черным Псом.

Как хищник из джунглей – огнем, разведенным охотниками. Огонь манил. Плясал, завораживал и искушал выйти из ночного сумрака навстречу свинцовому дождю. Огонь сулил смерть. И наслаждение одновременно.

– А почему нет? Ты куда как краше всех жрецов, которые мне встречались. Примешь слова раскаяния Черного Пса – без жертвы, без алтаря?

Морено шутливо приложил ладонь к своей груди, прямо к разрезу рубахи, за которой, Дороти знала точно, сплетали щупальца татуированные твари. Твари, лишающие ее сна и покоя.

А Черный Пес продолжил тихо, с придыханием:

– Как там положено начинать? Запамятовал. Нечастое дело – каяться. О! Пусть все боги, какие есть, выслушают меня и решат мою судьбу. – Морено снова ухватил Дороти за руку, но теперь уже крепче, опять прижался губами к коже, потом скользнул языком, прикусил, на мгновение блеснув белыми зубами, и разом весь оказался очень близко. И дальше говорил уже Дороти чуть ниже уха, в шею, разгоняя удушливые волны стыда одну за другой, словно опытный пастырь овец: – Наяву я вижу перед собой командора алантийского флота Дороти Вильямс. Она стоит на мостике, в мундире, в крахмальной рубашке, и волосы у нее заплетены в тугую косу, и только одна прядь все время выбивается. Гордая, неприступная – не подойти, слова на языке сразу вязнут. А стоит мне закрыть глаза, как вижу ее в чем мать родила. Голой. И взгляд с поволокой так и манит, и губы, припухшие от поцелуев. И бесконечно длинные ноги раздвинуты в стороны. Как богам такая картинка, моя прекрасная командор? Или что леди Дороти, со всеми рядами достославных предков в крови, на коленях передо мной, и губы облизывает, и мундир на ней распахнут. Или что она гнется подо мной и стонет – потому что я в ней так глубоко, что и представить страшно. Вот оно, сразу под веками. Всякий чертов раз. Стоит только зажмуриться, как мерещится. Пошло, греховно, моя прекрасная… И взгляд от нее отвести – такая мука. И снится, что за волосы держу крепко, пока она свои губы вокруг моего ствола растягивает, что сглатывает тяжело, а потом выпускает конец, облизывается, – Морено все шептал, и шептал, и шептал, роняя тяжелые безвозвратные слова, точно капли крови на жертвенник желания. – Вижу, как она сама сверху ложится. Красивая, гибкая… седлает, словно жеребца, и из-под такой узды и вырываться не хочется. А хочется, чтоб повторялось – раз за разом…

Дороти поняла, что между ней и Морено не осталось зазора, лишь когда осознала, что вцепилась тому в рубаху, как утопающий в соломинку. И ткань едва не трещит, даром что Сердца Океана при ней сейчас нету. А проклятый Морено все шепчет, словно раскаленные гвозди в грудь с каждым словом заколачивает. И внутри от этого шепота уже все горит, и внизу живота уже горячо и влажно.

– Такое вот покаяние, моя прекрасная Дороти. Как тебе? По мне так сладко. И страшно. Потому что если возьму тебя себе – не отпущу никуда. Жаден без меры. Есть грех. И ты…

– И я… – эхом повторила Дороти и, уже наплевав на все, что было до и наверняка еще будет после, упала в чужую пропасть без оглядки.

Морено хочет ее. Так, как никто никогда не хотел. Ни Доран, ни офицеры на балах, ни женихи в Алантии… Так не жалко, пусть берет! Много ли там того, что беречь? Но и сама Дороти возьмет, что желает. А в том, что она желает, сомнений точно не было.

– Если ты сделаешь хоть половину того, в чем каялся, я уговорю богов тебя простить.

– Простить? Нет, моя прекрасная, пусть со мной все грехи останутся. Все, что ни есть – все мои.

И Морено сильным рывком опрокинул Дороти на жесткую кровать, которая столько перевидала за последнее время, что уж этим ее было точно не пронять.

Глава 26. Сладкий темный грех

На три часа в жизни Дороти искренне захотела, чтобы пропало все пропадом: и “Каракатица”, и Филлипс, и даже Доран Кейси, который и так пропал глубже некуда. Потому что все жаркое, маятное, грязное, скопившееся на дне души, наконец-то выплеснулось безудержным потоком наружу, и она не собиралась дать этому закончиться так быстро.

Пусть будет о чем жалеть.

Дороти не смущало отсутствие опыта. Откуда тут практике взяться? Когда о том, что творится под одеялом, в приличных домах не говорят вовсе. А в неприличные Дороти не приглашали. Женихи, вереница которых редела с каждым годом, все были робкими и дальше вздохов не заходили. Да и странно было сравнивать их, изысканно вежливых до приторности, с Морено. Да и сомнительно, чтобы кто-то из них вызвал бы у Дороти хоть толику того интереса, что вызывала одна татуировка у Черного Пса на груди.

Дороти немного знала, как и что нужно делать с женщиной, просто потому что сама была ею. Но воспитание не давало цвести страсти, указывая, что скромность и добродетель важнее.

И сейчас вся территория была неизведанной – белое пятно с обитающими на нем чудовищами. И не только на карте самого Морено, но и на ее, Дороти, личной карте тоже. Чудовища эти дышали жаром, от которого мысли мешались и стекали куда-то вниз.

Одного постыдного опыта под водопадом остро не хватало. Дороти не знала, куда девать руки, и сама себе казалась слишком нелепой и неловкой, а кровать сразу стала узкой и чересчур жесткой.

Вот только Морено, похоже, так не думал: смотрел на Дороти темно, жарко, без обычной смешинки. Губы кусал точно решившись, но не решаясь. Дотрагивался так, словно пугать не хотел – коротко, сильно и отпускал сразу.

Дороти, право, не ожидала от себя, что желание быть ближе к чужому горячему телу перерастет в какое-то животное трение, а на любую ласку она будет реагировать в сотни раз сильнее, чем раньше.

Морено, казалось, понял, что творится с ней от его касаний, но и не подумал прекратить, напротив, наслаждался каждым движением, каждым стоном, который несдержанно вырывался сквозь стиснутые зубы, и вторил тихим рычанием ликующего хищника, наконец заполучившего в когти желанную добычу.

Что до Дороти – то она горела. Вся, разом, дотла. И не собиралась обратно выстраивать те плотские барьеры, что уже пали пеплом. Какая разница – сейчас сгореть или потом?

Морено, кажется, тоже было плевать на все – он, навалившись сверху, ласкал ее сильно и размашисто. Сжимал грудь в горсти, так что пальцы отпечатывались, тянул за запястья, вынуждая поднимать руки вверх, и в противовес грубым движениям нежно, почти трепетно касался кожи губами или, напротив, прихватывал жадно, почти кусая.

И смотрел, точно перед ним долину поющего золота расстелили, а не обычную женщину на кровати растянули.

И это бы еще полбеды было, но Морено даже на пороге греха не затыкался, говорил, спрашивал и вынуждал отвечать. От одного этого хотелось провалиться в пучину.

– Сладко? – шептал и, не дожидаясь ответа, продолжал: – А если здесь? Боги мои… Хочу, еще ближе! Не в храме, дьявол тебя дери, прижмись! Нет, я сам… О… сейчас будет ниже. Хорошо, что дрянь с тебя срезали, а то бы ты мне шею свернула. Ногами. Раздвинь их. Хочу тебя. Сейчас. Хочу, чтоб кричала…