Океан. Выпуск седьмой
Шрифт:
Мы шли, вглядывались в лица встречных и, может быть, незаметно для самих себя покачивались, как заправские моряки, привыкшие ходить по шаткой палубе.
— Да, — сказал Петька, — это тебе не синус с косинусом!
Я понял и кивнул головой.
15 октября. Осень. Наш караван, сформированный из трех барж и мощного буксира, уже неделю пробивается сквозь полосу штормов. Караван этот экспериментальный. Буксирный пароход идет не впереди барж, а за ними. Он толкает последнюю баржу в корму, та — следующую. Скрепленное толстыми стальными тросами
Отец меня спрашивал: «Что ты знаешь о работе?» Вот этот капитан, наверное, знает о работе все! Страшно подумать, сколько тащит его пароход, и все против мощного волжского течения! А тут, как назло, — туманы. Мне кажется, что земля, как самолет, попала в область густой облачности и напрасно старается сквозь нее пробиться. С утра до вечера палубы мокры, будто после проливного дождя. На лицо, одежду оседают мелкие капли. Стекла рубки, сколько их ни протирай, без конца потеют, и вода за бортом серая, без блеска, как туман.
Мы давно уже ходим в стеганках или в пальто. Холодно. Когда караван подходит близко к берегу, я вижу деревья. Им тоже холодно — они застыли, словно им сыро и неприятно шевелиться. К обеду обычно разыгрывается сильный ветер. Он рвет и гонит туман. Тот цепляется за деревья, жмется к реке и даже когда поднимается сравнительно высоко — вода остается свинцово-серой, скучной и холодной, ей для жизни не хватает солнечной искры.
Этой солнечной искры иногда не хватает и мне. Честно говоря, мне не хватает Петьки. Он уехал еще из Калача. Мы с ним тогда крупно поговорили. Петька очень резонно доказывал, что моряком стать он не собирается и потому не хочет затягивать эту уже и так слишком затянувшуюся ошибку.
— А Иван Игнатьевич? — спрашивал я. — Ты ведь его подведешь!
Но я больше думал тогда не об Иване Игнатьевиче, а о себе. Как он может оставить меня одного на этой барже?
17 октября. Целые сутки простояли на якорях. Шторм во многих местах посрывал бакены, и фарватер будто бы исчез — растворился во всей ширине реки. Потом пошли опять — медленно-медленно. Капитан буксира решил вести караван по памяти. Что же у него за память, если он помнит, как виляет от берега к берегу фарватер на протяжении нескольких тысяч волжских километров!
18 октября. Шторм не прекращается, а мы продолжаем идти. У меня, да и у всех матросов на баржах, тревожное чувство. Черт его знает, по правде говоря, как капитан находит дорогу?! А что испытывает сам капитан? Ведь он отвечает за баржи, за грузы, которых тут на многие миллионы рублей, за людей.
Сегодня видел Веру с пареньком-матросом с передней баржи (наша идет второй). Им, кажется, очень хорошо вдвоем. И отлично. Теперь мне, по крайней мере, будет с нею легче разговаривать! Я давно понял, что не имею права на ее любовь, потому что сам не люблю ее.
Однажды в Калаче (пока мы чинились, я отправился в город) меня загнал в подворотню дождь. Спешить было некуда, и я лениво следил, как в ближнем кювете набухал ручей. Он поднимал желтые листья, спичечные коробки, окурки и уносил их на улицу, сворачивавшую к базару. И вдруг я сразу забыл про ручей — мимо подворотни прошло необычайное создание в тонком цветастом платье, без плаща и шапочки, с мокрыми, немного растрепавшимися косами.
Ноги у девушки были заляпаны, но это как будто даже и не делало их грязными.В общем, я не заметил сам, как выбрался из подворотни и направился за девушкой. Она шла, обходя лужи, а иногда и смело разбрызгивая их, в руках у нее покачивалась корзинка с продуктами, она несла ее так легко, будто в ней ничего не было.
Возвращался я домой, на баржу, в таком необычайном настроении, будто летел, а увидел Веру, сразу понял, какое тяжелое противоречие мне предстоит разрешить. Как честный человек, я должен был ей все объяснить.
Мы оба из честного племени, Где если дружить — так дружить, Где смело прошедшего времени Не терпят в глаголе «любить».Но я до сегодняшнего дня медлил. Во-первых, может быть, я вообще ее никогда не любил. А во-вторых, любовь могла еще прийти.
19 октября. Ночью проплывали мимо огней Саратова. Больше часа они тянулись по нашему левому борту. За городом уже нас догнал специальный пароход-магазин, пароход-почта. Он пришвартовался к нашей барже, и все мы покупали продукты, газеты, журналы, папиросы, передавали письма. Я написал родителям, что жив-здоров. А на их предложение вернуться не ответил.
Приходил на пароход капитан буксира. Я следил, что он купит. Ничего особенного: две пачки «Беломорканала» и десяток конвертов.
Теперь до нового парохода-магазина связи с берегом у нас опять не будет. Интересно все-таки: и Донец, и Дон, и даже Волга — реки, в общем, не очень широкие. Их сжимают огромные пространства суши, но вот мы плывем около месяца, и мне давно уже кажется, что, кроме этих рек, кроме воды, ничего на свете по-настоящему нет, что где-то за ближайшим поворотом суша совершенно исчезнет и вода затопит все горизонты.
Вечер сегодня был на редкость ясный, а закат яркий. Он очень долго потухал. Облака на западе уже посинели, а над нами все еще светилось маленькое облачко. С него, должно быть, солнце было еще видно.
Это облачко вызвало у меня тонкий слуховой образ. И закат я тоже слушаю (именно слушаю), как симфоническую музыку. Сколько закатов я уже переслушал за это время!
Если бы полгода назад у меня спросили, куда я хотел поехать попутешествовать, я бы, наверно, назвал Тихий океан, Антарктиду или еще что-нибудь в этом роде. Если бы у меня об этом спросили сейчас, я бы сказал: «Продолжать плыть по Волге».
22 октября. Перечитывал свой рассказ, который я за один вечер написал в Калаче после перехода через Цимлу. Очень хочу, чтобы он мне не понравился, а он мне все равно нравится. Это значит, что я бездарен. Иначе бы я увидел те ошибки и стилистические ляпсусы, о которых мне говорил в редакции газеты литературный консультант. Он сказал так:
— Мысль-то у тебя правильная: человек, не любящий природу во всем, так сказать, объеме — со штормами, метелями, туманами, ищущий только курортно-погожие дни, не может быть романтиком. Но вот люди у тебя изображены все одной краской — розовой. Все они Ильи Муромцы. А человек, боящийся жизни, ее конфликтов, не может быть литератором, потому что его книги будут похожи на лоции, которые скрывают от моряков, что в сороковых широтах страшные штормы, что плавание вдоль скалистых берегов опасно, и так далее. Понял?