Океан. Выпуск седьмой

Я не хотел уходить с баржи, но Иван Игнатьевич сказал:

— Раз доктор говорит — езжай!

И я поехал. Мне просто не хотелось спорить с доктором. Впрочем, какой она доктор! Девчонка лет двадцати трех с челкой на лбу.

Катер шел со скоростью, которая после наших черепашьих темпов казалась мне гигантской. Форштевень его звенел от ударов о волну. Я выбрался на палубу. Навстречу мне шла вся Волга, широкая, как море, двигались покрытые соснами берега. А я вспоминал Ивана Игнатьевича, капитана буксира и тех матросов, которые недавно хохотали, стоя на измятом носу нашей баржи, и думал, что в этом огромном, суровом мире — простор для счастья таких вот крепких, мужественных людей. И еще думал я (плевать на литературного консультанта!), что сам я талантлив. Пусть я не буду писателем, пусть даже не стану капитаном — все равно я талантлив. Не может же быть у заурядного человека такая широкая грудь, такие сильные мускулы, способные черт знает к какой трудной работе, не может ему так нравиться вот этот режущий ветер с холодными брызгами пополам!

— Я вам говорю, спуститесь вниз! — это кричит в пятый раз доктор с челкой на лбу.

— Доктор, вы простудитесь!

— Спуститесь, я буду на вас жаловаться!

Честное слово, чудачка! Ну кому она может пожаловаться на человека, у которого такая яркая, такая прекрасная жизнь?!

Ю. Оболенцев ЯНВАРСКИЕ СКВОРЦЫ

Нет, не зря мальчишки верят в небыль — сбудется она в конце концов… Можно и в январском стылом небе повстречать взаправдашних скворцов. Вот они, живые, без обмана! Вырвались из белой пелены. Что им не сиделось в жарких странах, песенным разведчикам весны? А вожак, снижаясь круто, стаю прямиком ведет на красный флаг. Облепили ванты. Отдыхают… К землякам попали как-никак! Птицы, доброту людскую чуя, верят морякам и кораблю. …Вот и я одно такое чудо из ладоней бережно кормлю. Черная рубашечка в горошек, голос, как валдайский бубенец… Если можно, маленький певец, Ты мне спой о чем-нибудь хорошем! И запел, заветным думам вторя. А за ним — вступает весь отряд: песни, посреди зимы и моря, маками на палубе горят! Видишь, милый, снова светит солнце, снежную развеяв кутерьму… Ты лети крылатым колокольцем с этой вестью к дому моему. Грудью в клочья тучи рви тугие — долети, пробейся сквозь пургу! И у птиц бывает ностальгия — это правда, подтвердить могу.

М. Кабаков ЧЕРЕЗ ВСЮ ЖИЗНЬ…

Томашу Бучилко, первому помощнику капитана плавбазы «Боевая Слава».

Через жизнь мою проходят корабли. Есть такие, что скрываются вдали В желтом мареве, За синею чертой, И потом о них не память — Звук пустой. И не вспомнить, С кем на мостике стоял, С кем в машине вместе фланец отдавал, С кем на палубе О жизни говорил, — Океан воспоминанья растворил. Но бывают и другие корабли, Что пропасть за горизонтом не могли, И куда бы я ни шел, Они со мной, И ночами Я их слышу позывной. Просыпаюсь. Дымка серая в окне, И невесело, И сумеречно мне. И так хочется увидеть на борту Тех, с кем словом обменялся на лету, Тех, с кем даже ни о чем не говорил, Просто рядом сигарету раскурил.

Г. Сытин МОРЕ НЕ ПРОЩАЕТ Повесть

«ШАНХАЙ»

Штурман Володя Шатров состоял в резерве при Морагентстве в маленьком сахалинском порту П. Ежедневно к девяти утра он являлся в агентство отмечаться. Если в порту стояли суда, ему поручали что-либо проверить на них, если же работы не предвиделось, он отправлялся бродить по городу или возвращался в гостиницу читать книги. Суда ожидались в конце декабря, и в резерве сидеть было тоскливо и безнадежно.

Стояла середина декабря, но днем еще оттепляло, и деревья стояли желтые и золотые. Заморозки не пришли, и лист пока не опал.

Гостиница находилась в старом двухэтажном деревянном доме. В нижнем этаже расположились кухня и две большие комнаты. В комнатах стояли койки в два яруса и длинные шкафчики-рундуки для одежды. Во время летней навигации здесь тесно, шумно и весело жили сразу до пятидесяти моряков. Они называли гостиницу «Шанхаем». На втором этаже была душевая, правда грязная, и несколько двухместных номеров. Здесь жил обслуживающий персонал гостиницы и жены моряков.

Судов не было, штурманы не требовались, и Володя Шатров прозябал в «Шанхае» уже месяц. Он занимал койку у маленького окна, и днем можно было лежать и читать. В гостинице по рукам ходило несколько книг без обложек. Считалось: чем затрепаннее книга, тем интереснее.

В этот день в порту стоял пароход «Сура». Старое судно возило вдоль побережья уголь. Володю послали на «Суру» проверить у матросов знание техминимума. Он провел на судне не более двух часов и успел насмерть разругаться со старпомом, рыхлым и заспанным мужчиной средних лет с недельной щетиной на подбородке и носом, похожим на сливу. Старпом пришепетывал, невнятно перекатывая языком слова:

— Вот ходют тут всякие, холера им в живот! Делать им нечего! Расплодились, бездельники. Посылают таких вот на нашу шею!

Зато боцман Володе понравился. Это был коренастый старик с красным широким лицом, таким морщинистым, что, казалось, все штормы за многие годы оставили на нем следы. Звали боцмана Леонид Яковлевич. Он называл Володю сынком, и это Володе нравилось.

Старпом мрачно топтался у трапа и напоследок сказал, глядя в сторону:

— Еще раз придет, пусть пеняет на себя!

Жаловаться на старпома Володя не стал, но настроение испортилось.

В гостиницу идти не хотелось. Солнышко только выкатилось за полдень, стояла теплынь. Хотелось побыть среди деревьев, послушать, как шуршат под ногами листья, и еще хотелось, чтобы рядом шла хорошая девушка. А девушки не было, и горько думалось о «Шанхае», об отсутствии вакансий и о пустом кармане.

«…БЕЗ ГРУЗА, В СОПРОВОЖДЕНИИ СУДНА»

Пароход «Ладога» неделю назад получил пробоину на камнях у мыса Крильон. На пробоину поставили цементный ящик, а пароход осторожненько привели в ближайший сахалинский порт Х. Инспекторы Регистра осмотрели повреждения и составили аварийный акт. В графе «Предлагается» старший инспектор вывел красивым почерком: «Следовать на базу ремонта, без груза, в сопровождении судна». Последние слова были подчеркнуты.

Капитана «Ладоги» звали Шалов Владимир Иванович. У него был короткий с горбинкой нос и черные подстриженные усы. Он походил бы на грузина, если бы не холодные серые глаза. Когда капитан Шалов смотрел на вас в упор, то казалось, что вы чего-то не сделали или что-то забыли. Улыбался капитан очень редко. Улыбался только ртом. Глаза не улыбались.

Капитан Шалов шел в порт из управления. С ним здоровались, но он словно никого не замечал. «Не простят мне этой аварии, — думал он. — Да дело даже не в аварии! Срываю годовой план управлению».

За проходной капитан остановился. «Ладога» стояла у причала левым бортом. Широкая, скошенная назад труба, округленная корма и крейсерский нос… Похож пароход на большую стремительную птицу. Капитан Шалов думал о «Ладоге», как о живом существе, больном и беспомощном.

Совещание закончилось. Начальники служб вышли из кабинета. Табачный дым сизыми струями тянулся к форточке. Начальник управления Демин подошел к окну и распахнул его. В кабинет ворвался ветер, запахло морем, стало свежо, как на мостике. «На мостике куда легче, чем здесь», — подумал Демин.

На мостике решения принимаются в считанные секунды. Иногда от этого зависит жизнь. Поэтому в такие секунды надо вложить весь многолетний опыт, чтобы решение получилось единственно правильным из множества. А тут. Можно совещаться часами и ничего не решить. И бывшему капитану Демину нравилось думать, что на мостике легче.

Завален годовой план. И это еще не все. Одна за другой идут телеграммы из Владивостока, они требуют немедленной отгрузки бумаги. «Отправить срочно. Вне очереди. Снять с линии любое судно». Эту бумагу ждут типографии Владивостока. И не только Владивостока. Газеты должны выходить каждый день. Может быть, на Командорах или Курилах уже стали печатные машины. Нет бумаги. Нет газеты в рыбацком поселке, нет газеты на пограничной заставе, нет газеты на далеком прииске. Нет газеты, к которой привыкли, которая нужна, как хлеб, как вахта, как вспышки далеких маяков. А на складах порта тысяча двести тонн бумаги! Ее нужно вывезти. Ты это понимаешь, коммунист Демин?