Океан

— Это вы сын потаскухи!

— Что, и я тоже? — усмехнувшись, спросил дон Матиас. — Слишком много для одной комнаты, тебе не кажется? — Тут вдруг тон его изменился, и голос снова зазвучал безжизненно. — Хорошо! — прошептал он. — Ты пришел меня убить. Сын моего племянника Томаса пришел меня убить. Чего же ты ждешь?

— Я не спешу.

— А ты думаешь, я спешу? — Старик закрыл глаза, словно он остался в комнате один, а нежданный гость был всего лишь бесплотным призраком. — Да… Я, кажется, тороплюсь. Хочу, чтобы все кончилось сразу и я поскорее бы встретился со своей семьей. Некоторые ждут меня так давно, что я уже даже и не знаю, вспомнят ли они меня. Бенжамин, например. Он утонул, когда мне еще и пятнадцати лет не было. Как меня может вспомнить Бенжамин? И как может вспомнить меня она? Ведь последний раз она видела меня молодым и полным сил… — Он снова закашлялся, чуть не захлебнувшись мокротой. — Какое, должно быть, испытывают разочарование умершие, когда видят нас, живых, постаревшими, потерявшими былые радость и красоту? Как же предусмотрительно поступают те, кто умирают молодыми! Если бы у меня было чуть больше ума, сейчас я был бы избавлен от горя и страданий…

Педро Печальный протянул руку и впился пальцами в горло старика, но дон Матиас даже не шелохнулся, ничем не выдав страха перед неминуемым концом. Педро медленно, очень медленно, начал сжимать пальцы, не встречая никакого сопротивления. С полуоткрытых губ умирающего не сорвалось даже стона. Слова же превратились в едва слышное, неразборчивое бормотание.

Он не открыл глаз, у него не дрогнул ни один мускул. Он дважды, сам того не сознавая, попытался вдохнуть, а потом вдруг ослаб и затих, пока смерть, которая столько времени составляла ему компанию в этой мрачной, пропахшей кислым запахом пота и горя комнате, не завладела окончательно его измученным телом и жалкой, истерзанной душой.

~~~

Море спало, спал и ветер. Спало небо, не потревоженное ни единым облачком. Казалось, что весь мир спит или умер и бодрствовало лишь одно злое солнце, заполнившее собой все небо.

Паруса на мачтах печально обвисли и не отбрасывали больше даже крошечной тени, а расшатанный корпус старого баркаса, казалось, вот-вот раскроется и лопнет, как перезревший гранатовый плод или брошенный в огонь каштан.

Десять дней прошло с тех пор, как утих шторм, и только едва заметное течение сносило баркас на запад.

— Нас прихватил мертвый штиль, — признал Абелай Пердомо. — Взял нас в плен, и только один Господь Бог знает, когда решит нас отпустить.

— Это была моя вина, — произнес Себастьян.

— В этом никто не виноват, сын, — возразил Абелай. — Мы знали, что рискуем, и по крайней мере мы сейчас живы. Рано или поздно ветер подует вновь.

— А если нет?

— Верь, он подует. Ты вычислил, где мы можем сейчас находиться?

Себастьян открыл старый школьный атлас своей матери и показал на точку, отмеченную красным крестиком:

— Мой хронометр неточен, однако я почти уверен, что мы находимся здесь: примерно в пятидесяти милях к северо-востоку от Антигуа и Гваделупы.

— Пятьдесят миль! — воскликнул Абелай Пердомо, и плечи его от отчаяния опустились. — Боже милостивый!

— Если в ближайшее время снова не подует ветер, то мы никогда уже не доберемся…

Асдрубаль вышел из носового трюма, присел на борт рядом с братом и, ни на кого не глядя, заметил:

— Нужно будет поднять доски палубы и ими укрепить корпус, или мы рискуем пойти на дно в любой момент.

— Если мы это сделаем, то первый же шквал или порыв ветра — и трюмы затопит.

— Первый же шквал — и мы камнем пойдем на дно, снимем мы доски или нет, — заметил юноша. — Этот баркас уже отдал нам все, что у него было, и теперь он больше похож на картонную, чем деревянную, лодку.

— Мне твоя идея не по душе, — высказался отец. — Выглядит это все как-то глупо.

— Еще более глупо выглядит баркас без корпуса, — ответил Асдрубаль. — И если мы немедленно не примем мер, несчастье может произойти в любой момент. При таком спокойном море мы можем спуститься за борт и работать снаружи. Раскроив и отрихтовав жестяные банки и бидоны, мы укрепим борта, если только обшивка выдержит гвозди.

— Стоит попытаться.

Попытались, хотя у Абелая Пердомо и болела душа при взгляде на баркас, превращающийся из гордой и прекрасной лодки в жалкую, залатанную со всех сторон посудину, борта которой украшали бесконечные жестяные заплатки, на которых все еще можно было различить названия торговых марок.

Они кое-как натянули навес, сшитый из кусков потрепанного брезента. Иногда на него набрасывали только что выстиранную одежду, которая быстро просыхала на солнце. Впрочем, жара стояла страшная, к тому же они все время работали, вычерпывая воду или ставя заплатки, поэтому из одежды надевали самый минимум. Так «Исла-де-Лобос» уже через несколько дней превратился в нечто странное, и нечто это не тонуло лишь потому, что море было спокойно и ласково.

— Теперь мы действительно похожи на цыган, — согласилась Аурелия, вспомнив слова сына. — Хотя у цыган есть хотя бы земля, по которой они могут ходить, не опасаясь каждую секунду провалиться в бездну. Мы же лишены даже этого.

Теперь они спали все вместе, тесно прижавшись друг к другу, на кормовой палубе. Часть досок они сняли, чтобы укрепить борта, и ходить теперь приходилось, балансируя на перекладинах, некоторые из которых прогнили настолько, что в любой момент грозили разломиться пополам.

«Исла-де-Лобос» умирал.

Сцепившись с бурей, баркас выиграл свою последнюю битву, и, хотя ему удалось выйти из сражения с честью, море уже не отпускало его. Теперь его тело напоминало размокшую буханку хлеба, которая могла расползтись в стороны в любую секунду.

Порой казалось, что акулы, которые в эти спокойные дни постоянно нарезали круги вокруг баркаса, могут пробить доски лишь одним ударом головы и из этой пробоины навсегда утечет жизнь, что еще каким-то чудом теплилась в сердце старой лодки.

Перемены, произошедшие за последние дни с баркасом, который Абелай Пердомо так любил, подорвали его боевой дух, и он даже начал сомневаться в успехе затеянного предприятия. Океан словно решил отыграться за все свои предыдущие неудачи, и теперь, что бы Марадентро ни делали, он посылал им все новые и новые испытания.

Марадентро были рождены для борьбы с водой и ветрами, которые то становились их союзниками, то превращались в злейших врагов. С тех пор как Абелай себя помнил, он боролся с ветром, бросаясь на него со всей своей яростной силой, которой так щедро одарила его природа, и ветер всегда сдавался, наполнял паруса его лодки и нес ее к банкам с тунцами и сардинами.

Жизнь теплилась на Лансароте во многом благодаря пассатам, без которых остров превратился бы лишь в причудливое нагромождение скал. Но потом налетал сирокко, накрывал остров плотной пеленой песчаной пыли, приносимой им из пустыни, и остров превращался в самый настоящий ад. Ветер бушевал и утихал, менял свою силу и крутился так, как ему вздумается, он мог принести зло, но мог подарить и радость, однако сейчас, в самом центре океана, паруса баркаса обвисли, чем-то напоминая похоронные венки из искусственных цветов.