Океанский патруль. Книга 2

— А со мной посидеть не хочешь?

— Я скоро вернусь…

Когда за сыном захлопнулась дверь, Прохор Николаевич громко расхохотался.

— Ты чего? — удивилась жена.

— Да так, место смешное одно попалось, — ответил он, хотя читал «Основы непотопляемости военных кораблей деревянной конструкции».

Дверь открыл навигационный смотритель:

— А, пропащая душа! Ну, проходи в горницу.

И, еще не входя в комнаты, Сережка каким-то чутьем понял — ее нету. Сразу опустилось сердце. Спросил неуверенно:

— Анфиса дома?

— Ушла недавно. Сидела, чего-то нервничала, потом ушла… Говорил я ей: «Не ходи, доченька, посиди со мной», — не послушалась, убежала.

— Куда же, дядя Степа?

— А бог ее ведает! Может, к тете Поле — у той сейчас что ни день, то праздник. Да и матушка Женечки как бы вроде на побывку с фронта приехала — отвели девчонку туда…

Шуршали за окном волны, ревели в туманных далях радиомаяки, позвякивала цепь шлюпочного прикола. «Не уйду, — решил Сережка, — дождусь…»

И потому, чтобы убить время, сознательно затягивал чаепитие, долго выслушивал давно заученные наизусть морские истории — даже смотрителя утомил.

— Ты, сынок, посиди, коли хошь, — сказал Хлебосолов, — а я уж прилягу. Ох-хо, косточки мои!

Прилег старый моряк и заснул. Анфисы все не было и не было. Отчаяние сменилось глухим раздражением против нее. Потихоньку взял у дяди Степана табаку, свернул цигарку, выкурил.

Потом бушлат натянул, осторожно вышел. Сумрачно шагал по хрустящей гальке. «Где она?» — думал.

И совсем случайно встретились лицом к лицу на темной пустынной улице.

— Анфиса!

— Ой, Сережа!.. Сереженька!..

Взялись крепко за руки и, ничего не говоря друг другу, долго шли куда-то — все против ветра, все против ветра!..

Глава четвертая. Корни

— Я ухожу, — горестно сказал обер-лейтенант.

Суттинен хлестанул себя плетью по голенищу сапога и — ни слова в ответ.

— Я ухожу, — повторил Штумпф. — Почти год были вместе… Нам есть что вспомнить!

Суттинен — сквозь зубы:

— Нечего вспоминать! Все осталось там, за пограничным столбом. Мы уже топчем, Штумпф, милую землю Суоми!..

Да, огляделся он, это, конечно, уже не дремучие топкие болота потерянной Карелии. Вон торгует ларек с суррогатным пивом, вон девочки маршируют на богослужение, и впереди колонны — учительница; хоть бы значок «Лотта Свярд» догадалась снять, дура!.. А по холмам — домики: сами красные, окошки белые, разрисованы, словно пасхальные пряники.

— Суоми… — протяжно вздохнул лейтенант.

На дворе соседней усадьбы пьяный капрал возился с лохматыми домашними медвежатами. Мальчишки подбадривали вояку свистом, а хозяин усадьбы, старый финн в синем жилете, сидел на крылечке, равнодушно сосал медную трубку.

— Суоми, — наконец отозвался Штумпф и, помолчав, грустно заговорил: — Мне уже нельзя оставаться здесь. Русские поставили вам жесткие условия: к пятнадцатому сентября — ни одного немца на вашей земле.

— Ты, я знаю, — сказал Суттинен, подумав, — ты уйдешь сам, а вот ваша Лапландская армия… скажи, уйдет ли она?

— Конечно, нет! — улыбнулся Штумпф. — Мы не такие дураки, чтобы пожертвовать Лапландией, этим важным плацдармом. И вам, лейтенант, может быть, еще придется драться с нами!

— А ты, Штумпф, будешь драться против нас?

— Я солдат фюрера, — ответил советник.

— Я тоже солдат, — закончил Суттинен и, повернувшись, крикнул в сторону капрала: — Эй, эй!.. Берегись!..

Позванивая массивной цепью, на двор усадьбы вышла темно-бурая медведица с маленькими заплывшими гноем глазками.

Глухо рыча и оскалив пасть, полную желтых зубов, она встала на задние лапы и пошла прямо на капрала.

— А вот я тебя! — азартно крикнул капрал, скидывая с себя мундир с орденами. — Я не боюсь, херра луутнанти, — добавил он, смеясь, — у моей матери две такие, даже пострашнее были!..

Цепь натянулась и рванула медведицу за горло обратно. Но капрал уже схватился с ней в обнимку — только взметнулась рыжая пыль. И замелькали в этой пыли руки человека и длинные, свалявшиеся в грязи космы на «штанах» зверя…

— А вот я тебя!.. А вот!.. — покрикивал капрал.

— Пошли в дом, — сказал Суттинен, — я тоже когда-то любил бороться. Мой отец специально для меня держал медвежат.

Они поднялись на крыльцо, и в этот же момент из тучи пыли вырвался капрал, держась окровавленными пальцами за голову.

— Ухо, — простонал он, — две войны отвоевал, а тут… Откусила, сатана перкеле!..

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Штумпф. — Ох-ха-ха!.. Ухо!..

Медведица, подгоняя детенышей шлепками лапы, не спеша уходила со двора. Старый финн в синем жилете так же спокойно сосал трубку. За свою длинную жизнь он видел много всякого, и — что ухо?!

— Иди, иди, — сказал он капралу, — я тебя не звал на мой двор… Сам пришел.

Садясь в горнице на лавку, Штумпф перестал смеяться и сказал:

— Будем мы воевать или нет, а сейчас давай выпьем.

— Хорошо, только немного. Ты же знаешь: я не пью после того случая… Нэйти!

Вошла румяная молодая крестьянка.

— Обед можно подавать, — сказала певуче.

За столом, когда одна бутылка опустела, Суттинен заговорил как-то горячо и поспешно:

— Скажи, во мне еще не потеряно человеческое? Солдаты зовут меня собакой. Я сам чувствую, что бываю иногда подлецом. Но, скажи, я могу еще стать человеком?

— Давай выпьем, — предложил Штумпф и, когда выпили, строго посоветовал: — Меньше пей, и будешь человеком.

Суттинен быстро пьянел, его мысли путались, он пытался ухватиться хоть за одну из них.

— А все — она, она, она! — трижды выкрикнул он, едва не плача.

— Водка? — спросил Штумпф.

— Зачем водка? Женщина. Водка пришла потом, сначала была женщина…

— А я не знал.

— Ох, если бы ты знал!

— Я думал, ты — так, никого и не любил…

— Попробовал бы ты не полюбить, — вскочил Суттинен и снова плюхнулся на лавку. — Ты бы попробовал! У нее были вот такие черные глаза!