Океаны Айдена

Владение нового сайята лежало на берегу обширной бухты, ограниченной со стороны пролива скалистым мысом; образовавшая его невысокая базальтовая гряда, которую туземцы называли Черной Стеной, тянулась в глубь суши, прикрывая холмистую равнину за поселком от бесчинства бурь и ветров. За узким проливом, в котором пироги Канто поймали «Катрейю», находился Гиртам – отколовшийся от гарторского островного щита кусок суши километров тридцать длиной. Сам Гартор был гораздо обширней – почти сто шестьдесят километров с запада на восток и немногим меньше с севера на юг в самой широкой части.

Впрочем, здесь не имелось привычных названий стран света.

Запад Понитека, длинной меридиональной цепи островов, именовался Наш Край, восточная часть – Та Сторона; север, куда стремил свои воды Зеленый Поток, был Низом, юг – Верхом. Многие острова, и большие, и малые, лежали полностью в Нашем Краю; другие – на Той Стороне, двумя сотнями километров ближе к восходу, в зоне медленного северного течения. Гартор же был весьма велик и вытянут поперек архипелага, так что от его восточных берегов до Той Стороны оставалось всего километров сорок-пятьдесят.

Одинцов еще не совсем улавливал смысл этих обозначений и названий, за которыми, видимо, крылись какие-то особые связи островитян с соседями и с Зеленым Потоком. Однако он уже знал, что в лабиринте проливов и рукавов имеется сложная система течений, определявшая иерархию в этой части мира. Ему приходилось слышать, как ристинцы с неприязнью, даже со злобой, отзываются о Броге, южном острове, который приветствовал «Катрейю» столбами дыма. Брог был гораздо меньше Гартора и полностью лежал в Нашем Краю; от северного соседа его отделяла широкая протока с мощным течением, направленным к северу. По словам жителей Ристы, броги являлись прирожденными разбойниками, грабителями и лодырями, неспособными вскопать участок земли или забросить невод в морские воды.

Впрочем, и сами гарты трудиться не любили; этот воинственный народ действительно был похож на викингов. Они ходили в набеги на север и брали там рабов; они грабили, разоряли и жгли так же умело и успешно, как и презренные броги; они насиловали, пытали и убивали – и Одинцов пока не мог понять, почему северяне не отвечают тем же. Но главное, гарты обожествляли воинскую доблесть, и всякий искусный боец имел шанс сделаться не только сайятом, но и великим героем. Сам Одинцов, похоже, уже им стал – по острову гуляли легенды о преследовании «Катрейи» и последней битве на ее палубе.

Он стащил свой головной убор и задумчиво погладил белое перо, торчавшее среди алых и синих подобно султану на рыцарском шлеме. То был знак его титула – перо из хвоста редчайшего белого карешина, огромной нелетающей птицы, похожей на страуса или индейку-переростка. Найла говорила, что как раз на таких чудовищ охотился ее отец Ниласт вместе с рукбатским послом на Хотрале. Здесь, на Гарторе, их разводили ради мяса и великолепных перьев. Единственная на острове стая белых карешинов содержалась при дворе лайота, который раздавал перья гарторской аристократии: по одному – сайятам, по два – туйсам, принцам его дома. Три пера носил сам Порансо. Как говорил Одинцову Магиди, местный жрец и навигатор Потока, лайот был стар, и три его возможных наследника не ладили между собой. Сейчас Одинцов решал проблему: стоит ли ему бороться за три белых пера или нет?

Посмотрим, подумал он. Посмотрим завтра на этого туземного царька и примем решение. Он не собирался задерживаться на Гарторе дольше, чем будет необходимо для отдыха и разведки путей на юг. Если Порансо не станет ему мешать, то сохранит в целости свои перышки. Иначе…

Внизу хлопнула дверь, и на палубе появилась Найла. Сегодня она опять была в новом наряде; их запас в сундуках «Катрейи» воистину был неистощим! Но Одинцов ничего не имел против; ведь рано или поздно наряд оказывался там, где положено, на полу. А Найла, нагая, – в его объятиях.

Смысл этой демонстрации мод был ему совершенно ясен – Найла благодарила своего героя, своего возлюбленного принца, завоевавшего для нее если не царскую корону, то, по крайней мере, княжеский венец. И каждый вечер она хотела предстать перед ним в новом обличье, с иной прической и иными ароматами, и даже с какой-то другой походкой, отличной от вчерашней. Ее разнообразные наряды имели, впрочем, нечто общее – все они были весьма соблазнительными. Иногда Одинцов принимался гадать, что она еще придумает, когда опустеют сундуки в ее каюте. Начнет по новой? Или выпишет платья с Калитана, послав заказ авиапочтой?

Но до этого было еще далеко. Родной остров его возлюбленной отличался жарким климатом, и благородные калитанские дамы носили полупрозрачные и невесомые воздушные одежды, сотканные из разноцветного тумана и расшитые утренней радугой. Сундуки же в каюте Найлы выглядели очень вместительными.

Сегодня она надела туфельки на высоком каблуке – они держались только на паре золотистых ленточек, золотистый, в тон обуви, хитон и того же цвета венец, кольцом охватывающий высокую прическу. Широкий хитончик, перетянутый на талии витым пояском, спускался до середины стройных икр, а туфельки добавляли Найле восемь сантиметров роста; в этом наряде девушка походила на эльфа, слетевшего с зачарованных холмов на погибель запоздавшему путнику. Она замерла посреди палубы, затем медленно повернулась на каблуках, позволяя Одинцову разглядеть свое великолепное убранство. Над «Катрейей» поплыл чарующий аромат духов.

Он хлопнул в ладоши.

– Изумительно, малышка!

– Правда? – Склоненная к плечу головка, лукавый взгляд, полуоткрытые губы: это была Найла-которой-четырнадцать. – Тогда иди сюда. И поскорее!

Одинцов спрыгнул с юта, и в следующий миг девушка уже была в его руках. Он понес ее вниз, туда, где они проводили последние ночи; Найла, прижавшись лицом к его плечу, дышала часто и возбужденно. Сквозь паутину шелковистого одеяния он чувствовал тепло ее тела.

Вскоре обнаружилось, что со вчерашней ночи ложе не стало ни тверже, ни уже. Найла распростерлась на нем, позволив Одинцову снять ее венец; темные блестящие волосы рассыпались по пестрой обивке. Он занялся ее пояском. То ли случайно, то ли в силу изощренного кокетства, пояс был завязан на совесть, и он провозился с ним довольно долго. Найла, однако, не проявляла нетерпения и не пыталась ему помочь; прижмурив глаза, она с интересом следила за его усилиями.

Наконец эта преграда пала. Одинцов приподнял край хитончика Найлы, и воздушная ткань накрыла диван, внезапно превратив стройного эльфа в цветок огромной, пламенеющей золотом орхидеи. Найла, ее розовая сердцевина, чуть шевельнулась на полупрозрачном лепестке своего одеяния; ее руки легли на маленькие груди, словно подсказывая Эльсу, хайритскому принцу и возлюбленному, где срочно требуется его помощь.

Принца не надо было просить дважды. С похвальным усердием и страстью он целовал и то, что было ему указано, и то, что маленькие руки безуспешно пытались защитить от его губ. Впрочем, это сопротивление было только игрой – той игрой, которую всегда начинает в постели женщина, предчувствуя неминуемое поражение. Или победу – ведь в этой схватке, где каждый брал и дарил, не было проигравших.

Спустя час приблизилось мгновение расплаты. Свернувшись клубочком под рукой Одинцова, положив головку ему на плечо, Найла вздохнула; потом тонкие пальцы коснулись его щеки, ласково погладили подбородок.

– Эльс… милый… я хотела спросить…

Одинцов застонал – разумеется, про себя. Все шестнадцать дней, прошедших после схватки с Канто, ему удавалось уходить от вопросов, но сейчас он был полностью в ее власти. Нельзя же просто так ринуться с ложа любви – такой любви, которой его одарили этой ночью! Малышка снова его обошла – с присущим ей тактом, умом и женским коварством; обошла, не забывая о собственных удовольствиях. Но на этот раз он подготовил запасную позицию.