Оккупация
Шрифт:
Он протянул мне руку. Я знал, что Семенихин наш постоянный корреспондент в Латвии.
– Мы сейчас представимся генералу.
Семенихина тут знали; он подошёл к одному офицеру, затем другому, о чём-то с ними беседовал. Он был высокий, толстый, но передвигался резво, почти со всеми успел поздороваться, перекинуться словом. Такие свойства очень нужны журналисту, именно таким я себе представляю короля русской журналистики Гиляровского, но должен признаться: я такими качествами не обладал и, проработав четверть века в журналистике, не стал ни проворнее, ни резвее. Наоборот: с трудом сходился с людьми, не сразу вызывал их на откровенность. Знакомая журналистка Белла Абрамовна Грохольская меня поучала: «Иван! Ты родился не для газеты, но раз уж забрёл в нашу шайку, будь как все! Ты зажат и застёгнут,
В другой раз Беллочка, круглая как шар и лупоглазая как русская матрёшка, дальше развивала свои мысли:
– И писать надо быстро и раскованно. Иной боится белого листа, как боялся его Горький. Я листа не боюсь. Сажусь и пишу. Поначалу сама не знаю, что пишу, а потом распишусь. И что ты себе думаешь? Я ещё немножко попишу, а потом вижу – статья готова.
– Так у тебя же нет статей. У тебя – заметки.
– Заметки? Да, это уже редактор их так кромсает, что в газете она – заметка. Но вы что – не знаете, какой это народ – редактор! Сам-то он… тупой пилой его режь – ничего не напишет. От злости лютует. Посмотрели бы на него, если бы я была редактор, а он репортёр. Вы бы от него и заметки не увидели. О, матка-боска! Я от них устала и всё время жду, когда придёт умный редактор. Тогда уже мои статьи будут большие, как портянки. И даже целые простыни. И все увидят, какой я талант.
Белла выдавала себя за польку и в минуты отчаяния нередко поминала матку-боску.
Посредине комнаты стали составлять столы, а вскоре с подносами и всякой снедью появились две официантки из офицерской столовой. Я сказал Семенихину:
– Мы, наверное, тут неуместны. А?..
– Представимся генералу, а там видно будет.
Я хотел подойти к Воронцову, но из маленькой комнаты вышел генерал Сталин и сопровождавшие его лица. Семенихин шагнул к нему:
– Товарищ генерал-лейтенант! Разрешите представиться: собственный корреспондент газеты «Сталинский сокол» подполковник Семенихин!
Выдвинулся из-за его широкой спины и я:
– Товарищ генерал-лейтенант! Специальный корреспондент «Сталинского сокола» капитан Дроздов.
Генерал, набычившись, исподлобья, оглядывал каждого из нас и нескоро, и будто бы нехотя, обратился к обоим сразу:
– А что это значит: один собственный, другой специальный?
Отвечал Семенихин:
– Собственный – это значит аккредитован при армии, живу здесь, в Латвии, а специальный – приехал из Москвы.
Генерал перевёл взгляд на меня; я увидел, что он слегка пьян. Глаза цвета неопределённого, он щурил их и выказывал то ли нетерпение, то ли неудовольствие.
– В Москве живёте?
– Так точно, товарищ генерал!
– А зачем сюда приехали?
– Имею задание: написать очерк о политработнике.
– Очерк?.. А вы умеете писать очерк? В школе мы проходили Глеба Успенского. Вот тот умел писать очерки. А вы?..
Я молчал. Не находил, что ответить, и оттого сильно волновался. А генерал перевёл взгляд на Семенихина. Спросил:
– Здесь, в Латвии, есть собственный корреспондент, у меня в Москве нет. Почему?
– Там рядом с вашим штабом вся редакция…
– Меня не интересует редакция. Меня интересует собственный, то есть мой корреспондент.
Генерал перевёл взгляд на стол, где уже стояли и манили красивыми этикетками грузинские вина, а нам махнул рукой:
– Вы свободны.
Я повернулся и направился к выходу. Спустившись по лестнице, ожидал Семенихина, но он не появлялся. Я подошёл к машине, которая нас возила, попросил шофёра отвезти меня в гостиницу. Укладываясь спать, думал о Семенихине, его решение остаться ужинать с генералом и близкими ему офицерами, считал непозволительной дерзостью. И был
доволен собой: «Хорошо, что не остался. Ведь никто же меня не приглашал». И с этой хорошей светлой мыслью заснул.А на следующий день в штаб не пошёл, сел писать первый очерк. Не пошёл и на второй день, и на третий. Не ходил и в офицерскую столовую, а питался в ресторане. Не видел я все эти дни никого из золотой пятёрки. Мне хорошо работалось, я писал очерки. А потом неожиданно в ресторане увидел Воронцова. Он был взволнован и сразу же мне сказал:
– Рассобачился с генералом!
Я неуместно спросил:
– С каким?
– Со Сталиным, конечно! Какой же тут генерал-то ещё?
– Надеюсь, это не смертельно?
– Не смертельно, а службе конец. Отлетался. В газету к вам приду! – если примете.
Я не знал, чем утешить друга. Предложил меню, чтобы выбрал обед, но он резко поднялся. И скомандовал:
– Пошли в столовую! Чтой-то я, как барышня… расквасился. Афонина бросил. А ему горше, чем мне. Его-то он из армии турнуть пообещал.
– А он разве может – уволить из армии? Он же округом командует, а не всей военной авиацией.
Воронцов обнял меня за плечи.
– Ах, ты, Иван, наивная душа! Хорошо тебе жить с твоим идеализмом. Во всём ты хорошее хочешь увидеть, законам веришь. А жизнь, она не законами управляется, а самодурством разным, да вражьем поганым. Ты там на фронте из пушек палил, да ребят немецких, таких же, как мы с тобой, крушил, так уж думал, и всех врагов одолел, а вот приехал в столицу и увидишь: врагов-то тут побольше, чем там на фронте было. Вот он, Вася-то, сын Владыки мира, меня сегодня жамкнул, а я не однажды видел, как и сам он плачет в тисках вражья разного. Да я думаю, и отец его живёт да оглядывается: не знает, откуда смертушки ждать. У него недавно приступ сердечный был – от пустяка случился. Играл он, как всегда, сам с собой в бильярд, а потом к окну подошёл, задумался. А кий-то и упади на пол. В ночи звук резкий раздался, а Иосиф Виссарионович метнулся за портьеру: думал, значит, выстрел это. Ну, сердце-то и затрепыхалось. Три дня после этого аритмия была: сердце то ударит, а то остановится. В другой раз три удара, на четвёртый остановка. Хорошо это, скажи?.. Попросил Светлану позвать, да сына Василия, а ему и в этом отказали.
– Сталину?.. Отказали?.. Да кто ж над ним права такие имеет?
– Имеют, значит, – ответил спокойно Воронцов. – Германию на лопатки положил, страху на весь мир нагнал – так, что и Черчилль в его присутствии сесть не смел, а вот простого семейного счастья не заслужил. Не пускают к нему сына с дочерью. Мы однажды сказали генералу, чтоб он к отцу обратился, да самолётов у него для округа столичного побольше попросил, а он нам сказал: «Когда-то я теперь к нему попаду». Посмотрел на нас и добавил: «Вы что же думаете, я с отцом каждый день щи хлебаю?.. Нет, ребята. Если в три месяца раз допустят к ручке, так и радуйся». А вот кто это такую жизнь даже Сталину мог устроить, этого я пока тебе не скажу. Знаю, но не скажу.
– Ты так тепло и хорошо говоришь о генерале… А он с тобой вон как обошёлся.
– Да как же он со мной обошёлся? – всполошился Воронцов. – Что же ты такое знаешь о генерале, что судить так смеешь?
Струхнул я малость, сообразил, что сболтнул лишнее.
– Так сами же вы сказали! – перешёл я на вы.
– Сказал! Так то же я, а не кто-нибудь. Я и сказать имею право, а ты пока… Слушай, да на ус мотай, а то в историю попасть можешь. Шепнут ему на ухо, он из тебя котлету сделает.
– Да, конечно, ты прав. О генерале судить мне как-то не с руки. Лучше помалкивать.
Долго мы после этого молчали. Полковник свернул на улицу в сторону от штаба. Зашли в ювелирный магазин, где продавали много изделий разных из янтаря. Воронцов купил красивый медальон на золотой цепочке, предложил и мне сделать такой подарок жене. Я признался, что денег таких не имею. Он попросил у продавца второй такой же медальон. Подавая его мне, сказал:
– Бери. Будут деньги – отдашь.
И опять мы блуждали по городу. Воронцов шёл медленно, сворачивал в разные переулки. У лётчиков такие манёвры называются: «Гасить время на виражах». Было видно, что ходьба и беседа со мной его успокаивают. А к тому же он, видимо, хотел выговорить обиду на генерала, а может, в чём-то его и оправдать.