Окно на тихую улицу

– Нет, родная, нет. Тебя еще не любили. Тебя пока только хотели иметь.

Лариса озадачилась и немного смутилась. Она не могла не верить ему и не могла поверить.

– Ой, Соболев… Ты загоняешь меня в тупик.

– Нет. Я сам в тупике. И пытаюсь выбраться из него. Чтобы потом тебя вывести.

– Ну хорошо, хорошо! Ревновала я Степанова, ревновала! Может, и сейчас ревную. Ненавижу и ревную. Но скажи мне, скажи, Саша! Мне важно знать твое мнение. Я вот и тебя ревную. Но не так, как Степанова. Тот, сволочь, просто делал мне больно, притом умышленно, нагло. И мне было больно, хотя я смеялась и не подавала виду. А от тебя только радость. И ревновать тебя не к кому, а я ревную. Ревную каждую минуту, которую ты проводишь без меня, к каждому столбу, к каждому твоему предмету, даже к этой картине, которую ты так любишь! Скажи мне, это плохо? Это очень плохо?

– Это не хорошо.

– Да? Я знаю! Но что мне делать? Я все понимаю. Умом понимаю. Я даже понимаю, что мы недолго будем вместе.

– Это еще почему? Ты собралась замуж?

– Нет, что ты! Просто я тебе когда-нибудь надоем. Я это чувствую. Не такая уж я глупая. Хотя, конечно, дура. Ты прости меня за эту болтовню.

– Это не болтовня, Лариса.

– Да? И мне так кажется.

– Тогда говори.

– Знаешь, я ведь ни с кем еще так не говорила. Мне прямо все тебе хочется сказать. И я говорю, говорю… А потом, когда ты долго не звонишь, я начинаю казнить себя, вспоминать все эти разговоры и думать, что наговорила лишнего.

– Не думай. Лишнего наговорить ты не можешь. Ты можешь только не договорить.

– О боже! Ну тогда скажи мне, какая я? Какая я по сравнению с другими?

– Ты хорошая. Но я не сравниваю женщин.

– Почему? Все это делают.

– Откуда ты знаешь, что делают все?

– Ну-у… Я так думаю.

– Хорошо. Но лучше, когда женщин не сравнивают, а просто понимают.

– Да? А меня ты понимаешь? Я ведь не умею ничего толком сказать. То есть я не всегда могу выразить то, что мне хочется сказать.

– Я тебя понимаю.

– Сашенька, ты не поверишь, но как раз это я пыталась сегодня объяснить Светке! Она, кажется, ни хрена не поняла.

– Тем хуже для нее.

Лариса облегченно вздохнула, потом сосредоточилась.

– Ну вот а ты? Как ты ко мне относишься? Ты бы смог меня полюбить?

– Все, что я делаю добровольно, я делаю по любви. Тебя мне никто не навязывал. Значит, любовь уже присутствует во мне.

– Да? Хорошо. Только что-то не очень мне нравится такое признание. Было бы лучше, если попроще.

– Хочешь услышать вечные три слова?

– Да, хочу! Кто же не хочет?

– Не придавай значения словам. Придавай значение тому, как они сказаны.

Лариса сосредоточилась и произнесла:

– Сашенька, а вот что такое, по-твоему, любовь? Я знаю, вопрос наивный, глупый. Но я почему-то уверена, что ты на него ответишь так, как никто не ответит.

– Любовь – это твое состояние, – ответил Соболев.

И Лариса чуть ли не взвыла:

– Ой, Соболев, как ты хорошо сказал! Это мое состояние! Я сейчас именно в этом состоянии. И никогда – ты слышишь? – никогда у меня не было такого состояния!

Спустя некоторое время, когда ее состояние пришло в равновесие, она широко раскрыла глаза, и глаза эти уперлись в картину.

– Помнишь, в ту первую ночь ты говорил мне, что я похожа на эту женщину?

– Помню.

– Неужели правда?

– Правда.

– Не нахожу ничего общего.

– Ты такая же.

– Хм-м…

– Просто ты плохо себя знаешь.

– Может быть. Но она красивее.

– Красота – то же, что и любовь. Это твое состояние. И сейчас, пока ты любишь, не может быть женщины красивее тебя.

– Ой, Соболев! Ой, сладкоречивый! Ой, договоришься! А почему он ее так небрежно намалевал? Спешил, что ли?

– Конечно, спешил. Чтобы изобразить женщину в счастливый момент, нужно спешить. Потому что счастье не бывает продолжительным.

– Мне очень нравится эта картина, – сказала Лариса, – и я больше не ревную тебя к ней. Ой, что-то я вспомнила дядю Васю. Я как-то тебе говорила о нем, помнишь?

– Это сосед твой, пьяница, которого бьет жена?

– Да, да! Совсем уже забила! Так что ты думаешь! Он нашел себе на базаре красавицу, такую же парчушку, и вчера идут вместе, прямо по улице, под ручку, как молодые влюбленные, и нашептывают друг другу нежности. Готовые, естественно. Вдрызг. А тут тетка Нинка им навстречу, ей уже донесли. Я тебе говорила, она его раза в три по объему больше. Так берет дядю Васю за шиворот – и до хаты, и коленом под зад, под зад. Дядя Вася аж подпрыгивает. А подружка ему вслед: «Васенька, ты ж смотри, я тебя буду ждать!» О-ох, и досталось бедняге! А как она его бьет! Когда-то я так мечтала побить Степанова… Дядя Вася неделями синий ходит, даже пить перестает. У меня сердце кровью обливается. Ну, короче, в этот раз она его отодрала прямо в огороде, потом раздела до кальсон и заперла в летнем душе. Холодную устроила. А у него там уже была припрятана бутылочка. У него везде припрятано – и в сарае, и в сортире, и на чердаке. В этом деле дядя Вася – Штирлиц! Слышу, запел жалостную. Короче, где-то через час выхожу во двор. Дядя Вася, весь несчастный, подходит к забору и плачет. Я давай его успокаивать. «Ничего, – говорю, – не расстраивайся, если любит, подождет». Он посмотрел на меня. «Эх, Лорка, – говорит, – какая женщина меня полюбила! А с этой падлой, – говорит, – расходиться буду». Я посмотрела на него, жалко стало беднягу. Высох весь, почернел, одни только кости. Даже жутко сделалось. Как-то привыкла к нему с детства, внимания не обращала. А тут смотрю, уже наполовину труп. Но что ты думаешь! Поплакал он у меня на груди, я еще его, старого козла, по головке погладила. Затих. А потом ручонками за грудь лап-лап! И заявляет: «Лорка, и как тока тебя мужики тискают? У тебя же тут ничего нема. Вот у моей Нинки – это да! – в две руки не влезают». Представляешь, какой гад! Нет, но ты представляешь?

– Представляю, – отозвался Соболев.

– Я ему тогда: «Шел бы ты, дядя Вася, на грудь до своей Нинки, а то ведь я за такой комплимент могу ей рассказать, что ты там в душике прячешь». Бедняга аж взмолился. «Я пошутил, – кричит, – прости, не выдавай!» Насмерть перепугался, подлюка. Саша, а правда у меня такая маленькая грудь?

Прежде чем ответить, Соболев поцеловал вздувшийся розовый сосочек. Потом сказал:

– Лариса, она у тебя не маленькая и не большая, она у тебя красивая и сладкая. Твоего дядю Васю слишком долго били. Нельзя одной меркой бормотуху и женскую грудь. Чем больше, тем лучше – это типично для алкаша.

– Ой, Сашенька! – вырвалось у Ларисы, и она неожиданно задумалась.

Ей почему-то вспомнилось, как отчаянно кричит дядя Вася, когда тетя Нина его бьет. Он почему-то всегда кричит: «Проститутка, проститутка!..» И словечко это всегда приводит в бешенство добропорядочную женщину. Тогда она уже не довольствуется только руками, она прибегает к подручным предметам типа скалки, сковородки или лопаты, если их общение происходит во дворе.

Воспоминание это навеяло Ларисе неясное тревожное чувство, связанное с чем-то недавним. Она некоторое время не могла понять, что так сильно встревожило ее, но очень скоро в памяти всплыла физиономия боксера Колесникова. И какой-то животный страх сдавил ей сердце.

– Что с тобой? Ты подумала о чем-то нехорошем? – спросил Соболев.

Лариса удивленно посмотрела на него.

– Господи! Как ты это понял?

– Понять нетрудно. У тебя неприятности с мужчинами?

– Да нет… С чего ты взял?

– Скажи мне, Лариса!

Он смотрел ей в глаза. Соболев имел обыкновение всегда смотреть в глаза человеку, к которому обращался по имени. Взглядом этим, будто теплой рукой, он касался собеседника.

Лариса с величайшим трудом солгала:

– Да нет… Просто вспомнила почему-то Степанова.

И тут же с болью поняла, что он не поверил ей. Но страх, все еще сжимавший сердце, заставлял ее твердить себе: я не должна связывать собой этих двух людей, они не должны знать друг о друге ничего и никогда!

– Это плохо, что кто-то мешает тебе, – произнес Соболев.

«Интересно, как бы он себя повел, если бы я ему все рассказала?» – змейкой мелькнула в ней мысль. И тут же была прервана раздавшимся звонком.

– А вот и еще один, кто помешал нашей тихой радости, – сказал Соболев.