Около музыки
Шрифт:
А потом Сашка подняла глаза, посмотрела куда-то далеко, сквозь меня, и вдруг запела.
— Ой, то не вечер, то не вечер…Я замер. Такой голос у неё. Таким поют не народные песни, таким — в немецком хоре мальчиков, хоралы какие-нибудь строгие. И услышал, как тут же подхватил другой голос:
— Ой, мне малым-мало спалось…И такой был этот нижний голос сильный и уверенный, что я не сразу понял, что это мой. Как-то автоматически сработало, я же только
Никогда не думал. Никогда, что это может быть так красиво. Сашкин голос летел над рекой, далеко-далеко. И мой тоже. И так это красиво вместе, на два голоса.
Вот тебе и двухголосие.
— Ой, налетели ветры злые…Я как будто только сейчас понял, о чём это. Что эта песня — ну… Ну, она как этот лес, как речка. Что вот — всегда была. Что раньше другие люди пели — когда не было ни телефонов, ни… Когда ещё посуду вот так мыли. Ни палаток не было таких, ни электричек, ни горячей тебе воды из крана… А лес был, и речка. И ветры злые были тоже.
— Ой, пропадёт, он говорил Твоя буйна голова…Песня кончилась. И долго ещё летел Сашкин голос, над землёй, над небом. Ну и мой тоже — где-то рядом. И все молчали. Только костёр трещал.
— Нифига себе, — сказала Ольшанская. И тут я понял, что стою с двумя мисками в руках, и что у меня совершенно мокрая нога.
— Это такому теперь в музыкальных школах учат? — спросил Кирилл.
— Представляешь, — кивнул я.
— Надо же, Тоха. Неужели в школе? У меня дед её пел. А ещё чего, «степь да степь», может? — спросила меня Санька.
— Давай, — сказал я. Стало легко. Все смотрят на меня, а мне легко, надо же.
— Степь да степь кругом, путь далёк лежит…Хорошо как. Хорошо петь вместе. И что такой голос у неё, точный. Интонационно. Легко вместе петь, просто… Ну, идеально с ней вместе петь, ни с кем ещё так не было. Точно выходит, интонационно. И кроме того, что очень точно… Кроме этого — есть что-то ещё. Не знаю, как сказать — затем ведь и музыка, что словами не скажешь.
Нам пытались подпевать, и неплохо. Надо же, знают. Как странно — откуда?… А потом перестали, опять остались наши два голоса. Видно, решили не мешать.
Как хорошо с Сашкой петь. И голос её — главный, она ведёт.
И вдруг я представил, как на самом деле зима. И этот ямщик замерзает в степи. Замерзает, и сделать ничего нельзя. И степь. И всё.
Передай жене, Что я в степи замёрз, А любовь свою Я с собой унёс…Потом не хотелось ничего больше петь. Хотелось чаю, и снять мокрый носок. И анекдотов, и смеяться. Потому что невозможно это, что человек вот так замёрз в степи, и всё.
И голос Сашкин, он такой… Как будто прохладный. Без лишних обертонов, разливов-переливов.
Чистый, как вода. Иногда же хочется просто воды, а никакой не фанты, и не чаю даже.Хотя чаю — тоже неплохо. Из железной кружки, непонятно какой заварки, зато с дымом. В голове всё ямщик этот. Какая красивая песня всё-таки. Прямо как-то… В самую середину.
— Э, а про сгущёнку забыли! — Палпалыч искал что-то в мешке, и нашел сгущёнку. Открыли, налетели, и ложкой из банки — кто в чай, а кто прямо так. Я — прямо так, кончено. Вкусно как!
— Саньке слух от отца моего достался, — рассказывал Палпалыч, — а мне вот бог не дал. Слышу, а петь не могу — сам понимаю, что фальшиво очень. Вот и помалкиваю…
— Это значит, что слух у вас хороший как раз, — сказал я. — Просто координации нет между слухом и связками. Бывает, детей в музыкалку не принимают, потому что они плохо поют. А потом оказывается — у них слух хороший. Это развивается, кстати — связки, голос…
— Да мне поздно уже развивать, — покачал головой Палпалыч.
— И ничего не поздно, — сказала Санька и почему-то надулась.
А мне было так странно, что я чего-то такое длинное и умное сказал при всех. А потом Палпалыч стал нам рассказывать про походы. Как он свой первый поход повёл сам в шестнадцать лет. И как они там с местными что-то не поделили, еле ноги унесли. А потом — как они в прошлом году ходили на Эльбрус, не на самый верх, но всё равно. Из детей были только два мальчика лет пятнадцати и Санька. Взрослое восхождение, но она дошла, как все.
Сама же Санька куда-то исчезла. Ей, видимо, совершенно не хотелось слушать, как про нее рассказывают. Про то ещё, что у неё компас в голове — всегда чувствует направление. Что с ней не заблудишься.
— Это только в лесу, — сказала Санька, а, вернулась всё-таки. — В городе у меня все настройки сбиваются, теряюсь на ровном месте. Кирюха, а поиграй еще чего-нибудь, а?
— Всё для тебя, — сказал Кирилл. Всё-таки он получит у меня в нос когда-нибудь.
Он потянулся за гитарой. Как-то через Сашкину коленку. Ну, незаметно так задел, будто случайно. И Санька отодвинулась. Просто отодвинулась, не демонстративно, а так, молча. Ладно, пусть живёт этот Кирилл, чёрт бы с ним.
И я вдруг заорал вместе со всеми:
— Ничего на свете лучше не-е-ту! Чем! Бродить! Друзьям! По белу све-е-ту!
Тоже хорошая песня, кстати. Там так хорошо расщепляется на голоса. Все верхний поют, простой. А я могу второй, и Кирилл может. Так странно, у меня будто какой-то узел был на горле, а тут вдруг распустился — и запелось само.
…Потом все потихоньку разошлись. Кто в палатку, в карты играть, а Кирилл с Ольшанской вдвоём куда-то слились. И ладно.
Остались мы с Санькой. Я не мог уйти — у меня кроссовка сохла у костра.
— А меня папа сначала сдал в музыкалку, но я сбежала, — рассказывала она. — Мне, понимаешь, сразу играть хотелось! А тут — локоть выше, кисть там… Бред какой-то, и сольфеджио ещё…
— А мне сначала всё равно было, — ответил я, — говорят — я делаю. Ну, мне нравилось просто, что пианино полированное такое, большой зверь. Такой… Динозавр. Ручной. Разговаривает… Ну, и получалось чего-то там, хвалили… А на музыку потом пробило, в прошлом году. Как это… Ну, всё не зря. И локоть — это всё ерунда, когда чувствуешь мелодию, он сам идёт. А сольфеджио — да-а-а… Я раньше думал — это жесть. А сегодня понял, зачем. Я, знаешь, никогда раньше так не пел.