Окопники

Васьков зачмокал губами, и мы тронулись в путь.

— Ты смотри за ним, — тихо напутствовал меня Кравчук.

Выполняя этот наказ, я все время с опаской поглядывал то на лошадь, то на невозмутимого Васькова. Перед ручьем ездовой остановил лошадь: «Пущай передохнет».

А на передовой продолжали греметь разрывы снарядов и мин. Мне показалось, что канонада даже усилилась. Я обратил на это внимание ездового, и он опять взялся за вожжи:

— Ну, пошел, пошел, пошел!..

Лошадь с неохотой ступила в холодную воду. Ездовой залез на повозку, чтобы не замочить ноги, и в это время был упущен какой-то очень важный момент: повозка застряла на середине ручья.

Васьков крутил вожжами над головой, сам весь подавался вперед, но лошадь после нескольких тщетных попыток сдвинуть повозку с места превратилась в неподвижное изваяние.

— Что ты сидишь? — набросился я на Васькова.

— А что мне делать?

— Прыгай в воду и помогай лошади.

Ездовой слез с повозки. Вода доходила ему почти до колен. Он ухватился за повод и потянул лошадь вперед. Я навалился на заднее колесо.

— Но — о! Пошла! — кричали мы до хрипоты в два голоса, а повозка не трогалась с места.

— Давай разгружать, — предложил я, надеясь, что уж пустую-то повозку лошадь вытянет обязательно.

Меня водило из стороны в сторону под тяжестью каждого ящика, но я перетащил на берег три. Васьков — два.

Пока я стягивал сапоги и выливал из них воду, ездовой опять стал погонять лошадь, но все его усилия были напрасны. Лошадь стояла, низко наклонив голову, будто рассматривая в воде свое отражение. Васьков начал распрягать.

— Что ты делаешь? — закричал я. — Прекрати сейчас же!

С минуту мы стояли друг против друга, как петухи. В

глазах Васькова вспыхивали злые огоньки. Густая с проседью щетина на его давно не бритом лице, как мне показалось, зашевелилась. Крепко стиснув зубы, он рванул у меня из рук повод и повел лошадь на берег. Я остался у повозки в холодной воде.

Над головами прошелестели немецкие мины и разорвались в лесу, поблизости от батареи. Я выскочил из воды с тем же неотвратимым вопросом: что делать?

Лошадь щипала на пригорке прошлогоднюю пожелтевшую траву. Ездовой выжимал мокрые портянки. Не глядя на меня, сказал:

— Отдохнем малость и поедем дальше.

— Ты слышишь, что творится? — возмутился я.

— Слышу, — спокойно ответил он.

Я готов был вцепиться в него, но он годился мне в отцы и был такой же усталый, заезженный, как и его лошадь.

Сунув босые ноги в сапоги, я взял на плечо снаряд. Ездовой посмотрел на меня и невозмутимо стал расстилать свои рыжие портянки на снарядных ящиках.

— Бери и ты снаряд, — сказал я ему как можно спокойнее, хотя чувствовал, что голос мой дрожит.

Васьков словно не слышал меня. Он молча протягивал к солнцу свои побелевшие в ледяной воде ступни.

— Тебе говорят или кому?

Я подошел и расстегнул кобуру. Он неохотно встал, взял, как и я, снаряд на плечо и босиком направился на батарею.

— Обуйся! — крикнул я вдогонку.

Васьков будто не слышал меня. Шел впереди в длинной мокрой шинели, в шапке, но босой…

Артиллеристы обрадовались, увидев нас со снарядами на плечах:

— Вот это да! Подсыпем, братцы, фашистам!

У нас выхватили из рук снаряды, зарядили две

пушки.

— Готово! — доложил один из расчетов.

— Готово! — последовал доклад второго.

— Огонь!..

Прогремел жиденький залп. Две дымящиеся гильзы упада! между станинами на землю.

Я объяснил лейтенанту положение. Он приказал одному расчету взять плащ — палатки и идти за снарядами. Ездовому дали ботинки и сухие портянки.

Лошадь паслась в том же месте. Васьков подошел к ней и заботливо погладил.

Я еще раз вместе с расчетом сходил на батарею — отнес второй снаряд, а потом перешел через ручей и возвратился к Кравчуку — доложил о выполнении задания.

Худшие опасения оправдались: разлившиеся реки и озера, заболоченные леса окончательно отрезали нас от баз снабжения. Не осталось дороги, по которой можно было бы подвести боеприпасы, горючее, продовольствие. К полковому продскладу потянулись команды с мешками и плащ — палатками. Обратно они возвращались налегке. Суточный рацион бойца сократился до одного сухаря и полкотелка прозрачной рыжеватой жидкости, сквозь которую на дне можно было сосчитать зерна неразварившейся ржи, без всяких приправ и соли. Официально на котловое довольствие выдавалось каждому по семьдесят граммов ржаной крупы.

Среди нас, оружейников, первым стал сдавать Кравчук. Вечером он подолгу сидел на ящике из-под патронов, обхватив живот и раскачиваясь, как маятник: вперед — назад, вперед — назад. Так ему будто бы удавалось утихомирить боль в желудке.

Пока было холодно, выручала конина. По обочинам дороги, в снежных сугробах, возле замерзших убитых лошадей, толпились бойцы с ножами и котелками, потрошили их, добирались до печени. Кравчук, тоже охотившийся за лучшими кусками, чем дальше, тем все чаще стал возвращаться с пустым вещмешком. А кончилось тем, что он объявил:

— Все. Остались одни обглоданные кости. Как будем жить дальше?

Мы с Петром молчали.

— Отправляйтесь в деревню. И чтоб с пустыми руками не возвращались!

В ближайшей деревушке, затерянной в лесу, ни одного жителя не было. Нам встретились только двое бойцов, таких же искателей счастья, как и мы.

— Ну, что нашли? — спросил Петр.

— Чего тут найдешь? Кошки — и те разбежались, — ответил спокойно и рассудительно пожилой боец.

— А это что у тебя? — спросил я другого бойца, помоложе, который держал Нечто серое, бесформенное, похожее на мешковину.

— Кожа. Не видишь, что ль? — прохрипел он простуженным голосом.

— Кожа?

— Свиная. На чердаке нашли. Еще вопросы будут?

— Ей сто лет в обед. Что ты с ней будешь делать?

— Распарим. За свииину сойдет…

Мы с Петром, в свою очередь, заглянули в хаты, подвалы, сараи и, конечно, ничего не нашли. Повернули восвояси в глу боком унынии.

У крайней избы увидали костер. У костра — те двое, сидят, варят в котелке свиную кожу.

— Присаживайтесь, — пригласил пожилой. — Я ж вам говорил, что ничего не найдете. Мы тут не первый день.