Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде

Говорю.

Начинает расспрашивать подробно, но неумело, потому что ясно не понимает, что такое суд, обвинитель, защитник и прочее. Помогаю.

Замолкает. И то же выражение лица.

Вдруг высовывается лицо какого-то солдата, широкое, тупое, с злым взглядом. Оно уже много раз мелькало передо мною и всегда произносило злым голосом злые слова.

— А нас, большевиков, нешто защищали?! — выпалил он внезапно со злостью.

— Вы, теперешние большевики, еще не судились, — ответил я.

— У, черти! — неожиданно заорал он. — Сейчас всех их здесь судить и переколоть!

— Ты чего? С ума сошел! — заметил с удивлением и недоумением матрос.

Солдат отвернулся.

— Ну, протокол кончен, — провозгласил Антонов, — сейчас оглашу.

Беседа замолкает.

Но Антонов, вместо оглашения протокола, снимает шляпу, кладет на стол, вынимает из бокового кармана длинный узкий гребешок, зажимает его между большим и указательным пальцем в правой руке и, не спеша, принимается за туалет. Он сначала начесывает волосы на лицо, которое под длинными волнами исчезает, потом проводит гребешком с помощью левой руки пробор справа и причесывается по пробору справа налево, аккуратно закладывая волосы за уши… Кончил. Положил гребешок в карман. Взял бумагу в руки.

— Прошу выслушать и откликаться тех, чьи фамилии я буду называть.

Доходит до моей фамилии.

Откликаюсь:

— Здесь!

Антонов останавливается. Кладет бумагу на стол. На нее правую руку всей ладонью. И говорит замедленно и раздельно:

— Гражданин Малянтович, вы не узнаете меня?

— Нет, не узнаю.

— Я — Антон Гук.

— Все-таки не узнаю.

— Когда мне приходилось спасаться от царской полиции, вы как-то дали мне у себя приют на ночь.

— Может быть. Все-таки не узнаю.

— Жили вы тогда в Москве на Пречистенском бульваре.

— Жил там, но вас не помню. Но может быть. Я вам дал приют, а вы меня арестовали. В жизни всяко бывает.

Завязалась беседа и по этому поводу на короткое время, пока «товарищ» Антонов, он же Антон Гук, он же, кажется, Овсеенко, напоминал о себе Никитину. Их беседы я не расслышал.

Сему господину почему-то было приятно напоминать тому, кого он арестовал, о том, что когда-то этот арестованный им выручил его из беды…

Странные люди бывают на свете!.. Своего цинизма Антонов, конечно, не заметил.

Закончив чтение протокола, Антонов обратился с предложением его подписать.

— Как хотите, конечно. Можете подписывать, можете не подписывать, но я советую подписать.

Он приподнял голову, опять положил правую руку ладонью на протокол и произнес почти мечтательно и опять замедленно, почти, по слогам:

— Исторический документ!..

Мы подписали.

Когда я подписывал, слева от меня стоял Никитин, незадолго до меня подписавший протокол.

Никитин вынул из кармана большую телеграмму на трех или четырех листах и сказал, передавая ее Антонову:

— Получил ее вчера. Это об Украинской раде. Теперь это уже ваше дело.

Антонов взял от Никитина телеграмму, положил ее справа, покрыл ладонью правой руки и сказал, очень раздельно и замедленно, произнося каждое слово все в том же мечтательном тоне и с полуулыбкой, спокойной и снисходительной:

— Не беспокойтесь! Все устроим! Все устроим!

На слове «все» он делал значительное ударение.

На лице у него было какое-то парение. Видимо, душа просилась из тесных оков. Взор был устремлен в даль. Он не мог себя сдержать.

— Да! — продолжал он в том же тоне, — да! Это будет интересный социальный опыт…

Короткая пауза…

— А Ленин! Если бы вы знали, как он был прекрасен!.. Впервые он сбросил с себя свой желтый парик, и как он говорил! Как он был хорош!

Я с любопытством рассматривал эту курьезную фигурку.

Протокол подписан.

— Камеры готовы?

— Готовы!

— Вы временно будете помещены здесь, в Трубецком бастионе, — заявил Антонов.

* * *

В шестом часу утра 26 октября мы были разведены по камерам Трубецкого бастиона.