Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде

Парламентер, доставивший ультиматум, был отпущен с объявлением, что никакого ответа не будет.

Кишкин собрался идти в Главный штаб, но было доложено, что штаб занят большевиками. Занят совсем, просто: никакого сражения не было… Я вспомнил свой приезд утром в штаб… Настроение складывалось определенное…

Стрелка часов перешла за восемь часов…

Мы загасили верхний свет. Только на письменном столе у окна светила электрическая настольная лампа, загороженная газетным листом от окна. В комнате был полусвет… Тишина… Короткие, негромкие фразы коротких бесед…

Смежная комната без выхода была в темноте. Телефон стоял там на столе у самого выхода из комнаты, в которой мы находились. Он единственный работал до двух часов ночи — до самого нашего ареста.

В комнате, ведущей в коридор, помещался караул.

В течение дня изредка раздавались одиночные выстрелы.

Теперь они начали слышаться чаще, — в одиночку и по нескольку сразу.

Нам докладывали, что наша стража, охранявшая дворец, только отвечала на выстрелы или стреляла, когда на дворец надвигались большевики… Стреляли в воздух. И этого пока оказывалось достаточно: толпа отступала.

— Только бы додержаться до утра, а там нас выручат! — сказал кто-то. Придут войска с Керенским!

Не было живого ожидания утра, в войска, которые «придут», верилось плохо… Время медленно проползло от утра через день к вечеру и медленно подползло к ночи в настороженной тишине, окруженной тревожными шумами…

Раздался пушечный выстрел. Один, потом сейчас же другой…

— Мы или в нас? — спросил я адмирала Вердеревского, который прогуливался по комнате, засунув, как всегда, руки в карманы брюк.

— Мы, — ответил он.

— Куда? и зачем?

Он передернул плечами и ничего не ответил сначала.

— Вероятно, в воздух, — ответил, подумав, — для острастки.

Вошел Пальчинский и доложил: толпа напирала и с площади и с набережной, даны выстрелы из пушки в воздух, толпа отхлынула… Стрелка часов переползла за девять…

Кто сидел, кто лежал, — некоторые ходили, беззвучно ступая по мягкому ковру во всю комнату.

Терещенко курил одну папиросу за другой и, то ускоряя, то замедляя шаги, быстро ходил то в одном, то в другом направлении, и лицо его постоянно меняло выражение, а глаза то потухали, то вспыхивали. О чем-то сосредоточенно думал, или воспоминания непрерывной чередой проходили в голове и меняли выражение лица.

Я прилег на полукруглом диване, положив пальто под голову, а рядом полулежал в кресле, положив ноги на мягкий стул, генерал Маниковский.

Из соседней комнаты от времени до времени слышался разговор по телефону. Разговаривали Кишкин, Вердеревский, Маслов, Ливеровский и другие.

Пальчинский то входил, то выходил, делая те или иные незначительные сообщения. Всегда бодрый, всегда заканчивая свои сообщения уверенностью, что до утра мы продержимся.

Никитин ушел в кабинет министра-председателя и оттуда разговаривал по телефону.

Доложили, что генерал Духонин сообщил, что к утру придут самокатчики и казаки. Не помню, сколько…

Ружейные и пулеметные выстрелы стали учащаться. Изредка слышались пушечные…

Раздался звук, хотя и заглушенный, но ясно отличавшийся от всех других.

— Это что? — спросил кто-то.

— Это с «Авроры», — ответил Вердеревский. Лицо у него осталось таким же спокойным.

Минут двадцать спустя вошел Пальчинский и принес стакан от разорвавшегося снаряда, который залетел, пробив стену, в Зимний дворец.

Вердеревский осмотрел его и, поставив на стол, сказал:

— С «Авроры».

Стакан был поврежден в такой форме, что мог служить пепельницей.

— Пепельница на стол нашим преемникам, — сказал кто-то…

Нам доложили, что Городская дума от лица всех партий посылает депутатов на «Аврору», чтобы уговорить команду не стрелять, и кроме того, гласные разных партий в большое числе, человек 300, пойдут к нам. Впереди будет идти Прокопович с двумя фонарями. Надо предупредить стражу, чтобы они были допущены во дворец.

Кто это сообщил — не помню.

Дали знать охране…

Вошел Пальчинский, доложил: казаки желают побеседовать с Временным правительством, пришли два офицера, один из них командир.

Просили войти.

Вошел казачий полковник, кажется. С ним еще офицер.

Спрашивают, чего хочет Временное правительство.

Говорили Кишкин и Коновалов. Мы стояли вокруг. Изредка то тот, то другой вставлял свое слово.

Говорили то же, что юнкерам.

Полковник слушал, то поднимая, то опуская голову. Задал несколько вопросов. К концу поднял голову. Из учтивости дослушал.

Ничего не сказал. Вздохнул, и оба ушли, — ушли, мне казалось, с недоумением в глазах… А может быть, с готовым решением…

Вошел Пальчинский, доложил: казаки покинули дворец, ушли, говорят — не знают, что им тут делать.

Ну, что же! И Ушли так ушли! Мы уже ничему не удивлялись. И настроение наше от этого не переменилось…

Была тишина, теперь опять началась стрельба…

Вдруг где-то в самом дворце возник какой-то тревожный шум, одиночные выстрелы, — и опять все смолкло.

Вошел Пальчинский. Оказывается, во дворец ворвалось человек 30–40 большевиков с ружьями и револьверами. Все обезоружены и арестованы. Отдали орудие без сопротивления. «Большие трусы»…

Опять у нас тихо. Перебрасываемся отдельными словами…

Входит Пальчинский: юнкера Михайловского училища ушли и увезли четыре пушки… Наши защитники редеют…

Опять тревожный шум во дворце, но ближе, чем первый. Голоса, крики, топот ног, следом выстрел, опять какой-то сложный шум и — тишина. А за стенами дворца ружейные выстрелы, — звучат заглушенно, но четко.

Кто лежал или сидел — вскочили.

— Что такое?

— Бомбы.

Топот ног у двери, Раскрылась, — ввели к нам двух юнкеров. По лицам течет кровь.

Кишкин подал медицинскую помощь.

Отвели в смежную комнату. Ранены легко…

Оказывается, во дворец забрались несколько матросов и с верхней галереи в зале-коридоре сбросили две бомбы. Бомбы плохонькие. Матросы арестованы. При аресте отняты у них еще две бомбы, которые они не успели сбросить. Их держали в руках Пальчинский и Рутенберг.